» В. И. Даля, но, сообразуя понятия образов с рисунками Пушкина и иными историческими материалами, осмысленно прочесть тексты, предшествующие сну.
Итак, рассмотрим эпиграф главы, высветляя его содержание посредством ассоциаций, углубляющих первоначальный сюжет, – то есть прочтем его методом амплификации.
Обращенный к Татьяне стих баллады: «О, не знай сих страшных снов, Ты моя Светлана!» – сближает и образы героинь, и их «страшные мечтания» – ибо, по существу, Светлана Жуковского и Пушкинская Татьяна видят одно и то же «зловещее» сновиденье, метель, глушь, лес, «пталан! убогий» и хозяина его – мертвого суженого.
[…] Снег валит клоками Дороги нет, кусты, стремнины
Возвратиться следу нет… Метелью все занесены…
Хижинка под снегом Вдруг меж дерев шалаш убогий.
Виден ей в избушке свет… И ярко светится окошко…
(«Светлана») («Онегин»)
У Жуковского – мертвец:
[…] И на деву засверкал
Грозными очами…
У Пушкина:
[…] Онегин, взорами сверкая,
Гремя, из-за стола встает…
Но у Пушкина Евгений является еще и хозяином Ада:
Он там хозяин, это ясно…
И взорам адских привидений
Явилась дева… —
что еще более сближает сон Татьяны с сюжетом «славной Биргеровой Леноры», с которой, как известно, образованы баллады Жуковского «Людмила» (1808), «Светлана» (1811), а также «Ольга» Катенина (1816) – поэта, «показавшего нам «Ленору» в энергетической красоте ее первобытного создания», – по словам Пушкина в заметке о переводе Павла Катенина.
Исследователи прошли мимо и тех странных метаморфоз Пушкинской Музы, которая является поэту одновременно (!) и в образе трагически погибшей (!) «Славной Леноры»:
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне… —
и героиней романа – Татьяной:
Но дунул ветер, грянул гром,
И Муза мне в саду моем
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках.
(6, с. 167, 622)
В литературе отмечалась возможная смерть героини: «Предвестие этой трагедии», – пишет С. А. Фомичев, – «ощущается и в самом письме Татьяны, и в авторских рассуждениях по поводу его».
«Предвижу мой конец недальний», – читаем в автографе письма Татьяны. О предречении гибели героини именно от героя романа свидетельствуют тексты третьей и шестой глав:
Татьяна, милая Татьяна!..
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая… (6, с. 58)
«Погибну, Таня говорит:
Но гибель от него любезна»
(6, с. 118)
Следует остановиться и на одной любопытной детали в заметке Пушкина 1833 г. Сравнивая переводы двух поэтов и отдавая предпочтение «Ольге» Катенина, Пушкин пишет: «Сия простота и даже грубость выражения, сия сволочь заменившая «воздушную цепь теней» (у Жуковского. – К. В.), сия виселица, – выделяет курсивом Пушкин, – неприятно поразили непривычных читателей». Но, как показывают стихи «Ольги», – именно виселицы и нет у Катенина, есть столп казни, который мог быть прочтен и как «помост», «плаха».
…Казни столп, за ним, за тучей
Брезжит трепетно луна.
Чьей-то сволочи летучей
Пляска вкруг его видна.
«Сия виселица» Пушкина, думается, была ориентирована на конкретные исторические реалии России и имела прямое отношение к известной серии рисунков виселиц с пятью повешенными декабристами, то есть к «сей толпе дворян» – Х сожженной главы «Евгения Онегина». Прямой иллюстрацией этому могут служить записи Пушкина на страницах романа В. Скотта «Ивангое, или Возвращение из крестовых походов», приобретенного поэтом по приезде из Михайловской ссылки в 1826 году и подаренного А. Полторацкому. По прочтении первой страницы I части романа Пушкин прямо на заглавии вписывает фрагмент так называемых «декабристских строф»:
Одну Россию в мире видя…
Лелея в ней свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
Справа, параллельно последним 2-м стихам, поэт рисует виселицу с пятью телами, которая словно подвешена к чаше весов Фемиды, перетягивая чашу вниз.
Что же касается «пляски летучей сволочи» Катенина, то она вызывает ассоциации с пляской снеговых вихрей «Бесов» – произведения, созданного одновременно с отделкой последних глав «Онегина».
Образы черновика стихотворения, где повествование ведется от третьего лица:
Путник едет в темном поле
Средь белеющих равнин…
Глубок снег, – коням нет мочи
Мутно небо, ночь мутна…
Месяц снов ночных
освещает невидимкой
Пляску вихрей снеговых…
мчатся бесы, вьются бесы
Заметая зимний путь… —
идентичны злобной игре метели, толкающей в овраг «одичалого коня» героя «Метели» – Владимира, – то есть «бесов», преграждающих путь его к церкви – венчанию с Марьей Гавриловной: «Небо слилось с землею. Во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снега… Сани его поминутно опрокидывались в сугробы и овраги» («Метель», 8, 2, с. 610–612).
Этот мотив тревожной мглы, снежного бездорожья звучит и в сне Татьяны – пути героини к Онегину:
[…] Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена…
Дороги нет, кусты, стремнины
Метелью все занесены.
Глубоко в снег погружены.
Небезынтересны и другие сближения сюжетов, перекрещивающихся семантически, В рукописи – первые 23 стиха «Бесов» окружают кольцом «Стрекотунью белобоку» – «Вещунью счастья и венца» по народному поверью (ПД, 838. л. 121).
Концовка «Стрекотуньи», звучащая как заклинание:
Ночка, ночка, стань темнее!
Вьюга, вьюга, вей сильнее!
Ветер, ветер, громче вой!
Разгони людей жестоких
У ворот, ворот широких
Жду девицы дорогой, —
сливаясь с воем «Бесов», представляет своеобразную «ленту Мебиуса», где ночка и вьюга, с одной стороны, являлись пособниками свидания, а с другой – оборачивались препятствием встрече, злобным хороводом, надрывающим сердце поэта. То есть перед нами – очевидная связь «Стрекотуньи» с сюжетом «Метели». Нельзя не отметить и ту деталь, что рисунки поэта на полях «Стрекотуньи» – профиль Бенкендорфа и хищный абрис птицы – напоминают отнюдь не сороку, а скорее – «черного врана», «гласящего печаль», – из «Светланы» – произведения 1811 года, то есть года открытия Лицея. Как известно, на литературных собраниях гувернера Лицея С. Г. Чирикова юный Пушкин впервые рассказал сюжет «Метели». То есть замысел повести возник еще в лицейские годы (см. П.В.Анненков. «Материалы для биографии Пушкина»).. Явно близка сюда и запись Дневника 1815 г.: «С неописанным волнением я глядел на снежную дорогу… Ее не видно было…»
Не менее любопытно сравнение хоровода «бесов» с сухими листьями ноября – месяца кончины Екатерины II и Александра I:
Бесконечны, безобразны
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре.
В вариантах стихов:
Кто их вызвал? Кто их гонит?
Что так жалобно поют?.. —
слышится клич мертвеца, зовущего «летучую сволочь» на трагическое обручение «Леоноры» Катенина:
«Кто там? Сволочь! Все за мною!
Вслед бегите вы толпою,
Чтоб под пляску вашу мне
Веселей прилечь к жене».
Сволочь с песней заунывной
Понеслась за седоком…
Вой на воздухе высоко…
Требует внимания и странное сближение сна Татьяны со сном Наташи – героини стихотворения 1825 г. «Жених»:
Мне снилось, говорит она,
Зашла я в лес дремучий
И вдруг, как будто наяву,
Изба предо мною…
Дверь отворила я. Гляжу…
«Разгульное похмелье» разбойников:
Вдруг слышу крик и конский топ…
…Пенье, шум и звон, —
является реминисценцией тризны «больших похорон» в сне Татьяны:
За дверью шум и звон стакана,
Как на больших похоронах…
Пенье, свист и хлоп.
Людская молвь и конский топ.
Героиня «простонародной сказки» 1825 г. «Жених» носит в автографе два имени, подобно героине романа:
Три дня купеческая дочь
Татьяна пропадала…
(«Жених», 2, 2, с. 957)
Ее сестра звалась Наташа,
Впервые именем таким
Страницы нежные романа…
(«Онегин», 6, с. 289)
Портретные черты героинь также идентичны:
Стоит бледна, как полотно.
Открыв недвижно очи,
И все глядит она в окно…
(«Жених»)
Как роза вспыхнула она,
И вдруг, бледнее полотна…
…И у окна сидит она…
и все она…
(«Онегин»)
Но если героиня романтическая доверчиво вверяет свою судьбу хозяину «шайки домовых»:
Он там хозяин, это ясно.
И Тане уж не так ужасно… —
то «простонародная» Татьяна-Наташа раскрывает жениха – предводителя шайки разбойников – как коварного злодея, губителя своей невесты: