– Предавших некогда тирана —
Свирепой шайке палачей…
(X гл. «Онегина»)
Учитывая определение Пушкина: «Все Романовы – революционеры и уравнители», – начнем раскрытие образов «чудовищ» с «Полу-кота – полу-журавля» – то есть «Петра титана», ибо в многочисленных народных лубках – сатирах – Петр I изображен именно «Котом астраханским» (см. известный лубок «Мыши кота погребают, недруга своего провожают», 1725 г.). Кроме того, Петр I, действительно имевший «журавлиные» ноги (см. лубок «Цирюльник хочет раскольнику бороду стричь»), был и героем известной басни И. Хемницера «Лягушки и Журавль» (1720 г.).
Мертвой голове Павла I в колпаке, с растянутой зверским удушением шеей – рисунка Пушкина – соответствуют стихи:
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке, —
(то есть и шутовском и революционном – ибо «Все Романовы революционеры». – К. В.). А так как жертве переворота 1801 г. предшествуют два образа:
Вот рак верхом на пауке, —
то под ними следует подразумевать автора «регентства» Александра – Н. П. Панина и «соткавшего сеть» заговора в 1799 г. П. А. Палена.
Попробуем определить с помощью Пушкина и истории еще двух персонажей:
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый.
В заметке «Байрон говорил…», комментируя поэтику трагедии Байрона «Сарданапал», Пушкин пишет: «…Байрон много читал и расспрашивал о России… «Сон Сарданапалов» напоминает известную политическую карикатуру, изданную в Варшаве во время суворовских войн. В лице Нимврода он изобразил Петра Великого».
Итак, если женоподобный и слабый «Сарданапал» («В наряде женском, женщине подобный, Семирамиды внук») видел во сне своего великого предка Петра I, то под «Сарданапалом» и Байрон и Пушкин подразумевали женоподобного Александра I (ср. «Онегина»: «И из уборной выходил подобно ветреной Венере…»), а под «Семирамидой» – «гнусной мужеубийцей», «ведьмой с чашей яда» – Екатерину Великую. Штрих портрета пушкинской «ведьмы» – с «козьей бородой» – отсылает к известной сатире на Екатерину II – стихотворению 1824 года: «Мне жаль великия жены…», которая «…умерла, садясь на судно», – то есть открыв все отвратительные таинства своей старости.
Рядом с Екатериной Пушкин помещает «остов чопорный и гордый» – то есть гордого славой (и тайным браком с императрицей) – светлейшего Григория Потемкина. См. анекдоты о Потемкине, скрупулезно собранные поэтом («Застольные беседы» и строки «Капитанской дочки»: «…и Потемкин чопорно на него покосился»).
Начиная раскрытие поэтики чудовищ с «Полу-кота», мы пропустили стоящего впереди Петра Великого – «карлу с хвостиком». Этот образ Пушкин заимствовал из известной современникам серии политических карикатур эпохи суворовских войн, где великий полководец изображен в виде гигантского карлика с длинным «хвостом» – косичкой до земли. См. карикатуру, изданную в Лондоне в 1799 г. и польскую гравюру 1795 г., на которой Суворов подносит Екатерине II отрубленные головы женщин и детей после взятия Варшавы. «[…] Тот, кто чистосердечно ищет истину, должен не пугаться смешного, а наоборот, сделать предметом своего исследования самое смешное», – пишет поэт в «Замечаниях о католической морали» (см. «Рукою Пушкина», М., Л., АН СССР, с. 111).
Данному прочтению способствуют и известные слова Суворова, сказанные художнику-портретисту Миллеру: «Я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь, но люблю моего ближнего… Ни одно насекомое не погибло от руки моей. Был мал, был велик», а также мысли Пушкина о победоносных генералах в «Заметках по поводу «Проекта вечного мира» Сен-Пьера в изложении Ж.-Ж. Руссо»: «…Не может быть, чтобы людям со временем не стала ясна смешная жестокость войны, так же, как стало ясно рабство и т. д. Что касается великих страстей и великих воинских талантов, то для этого остается гильотина, ибо общество вовсе не склонно любоваться великими замыслами победоносного генерала: у людей довольно других забот, и только ради этого они поставили себя под защиту законов». (А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10 томах. М., Художественная литература. 1962, т. 6, с. 254–255.)
Последний, завершающий образ «чудовища»:
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет, —
раскрывает сам Пушкин, оставляя потомству рисунок, приклеенный к печатному (!) экземпляру листа пятой главы романа – Мельницу – знак Люцифера, великого Бунтовщика, восставшего против небесного Царя (см. иллюстрацию к «Божественной комедии» Данте), под нею – пляшущий в лаптях скелет с характерным абрисом стрижки волос и бороды «клином» Емельяна Пугачева, рядом – его же, важно воссевшего на престоле Царя небесного в алтаре (!) церкви. «Как давно я не сидел на престоле!» – приводит Пушкин исторические слова русского «Люцифера» в материалах к «Истории Пугачевского бунта».
В этом персонаже – лже-Петре III – «смалывающем» оборотней дома Романовых, – не есть ли то политическое пророчество Пушкина, философа, историка, о котором шла речь в комментариях к пятой главе Б. Федорова? «Падение постепенно дворянства, что из этого следует?» – спрашивает Пушкин. И отвечает: «Восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.» («Заметки о русском дворянстве».)
Такова наследственная постепенность падения российских переворотов – по Пушкину.
Возвращаясь к избирательной ассоциативности мышления Пушкина, отметим, что образы сна Татьяны вызывают ассоциации с монстрами «пещеры мертвых» в «Александрии» Сербского Хронографа, несомненно, известной Пушкину: «И увидел он в пещере зверей человекообразных», «А что это за звероподобные люди?» – спросил Александр Македонский. Сонкос ответил: «Эти люди звероподобные – цари ваши, неправедно царствующие. Так страдать будут все, кто обольщался земною славой». Сравним карикатуры эпохи французской революции, где Людовик XVI изображен в виде полу-поросенка, полу-козленка.
Читаем сон Татьяны далее:
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных,
Смутилась шайка домовых…
…дверь толкнул Евгений:
И взорам адских привидений
Явилась дева, Ярый смех
Раздался дико, Очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Рога и пальцы костяные,
Все указуют на нее
И все кричат: «Мое! Мое!»
И здесь в черновике есть детали образов, не относящихся впрямую к перечисленным выше чудовищам:
Хвосты хохлаты
Крылья, лапы, когти
Кровавы языки
(6, с. 391)
Приведенные стихи точно описывают детали фамильного герба Романовых: кроваво-красного полу-петуха, полу-медведя, полу-орла, из клюва которого высунут кровавый язык, с хвостом хохлатым льва, крыльями и острыми когтями на лапах. В правой лапе чудовища – меч, в левой – круглый щит. На нем встрепенулась голубка (эту Голубку воспроизводит Пушкин на памятнике в форме «непреклонной» лиры в рукописи I строфы VII песни «Онегина», повествующей об утрате «незабвенной Девы» Лицея – Елизаветы Алексеевны (см. I гл. настоящей работы: «Хранитель тайных чувств»).
Что касается звукового «фона» «шайки домовых» – лая, хохота, свиста и хлопа, людской молвы и конского топа, – то по словарю Даля «хлоп» означает «хлопанье охотничьей облавы». Отсюда – лай, свист и прочие шумы и крики «охотников» на затравленную добычу: «Мое! Мое!» (То есть на Елизавету Алексеевну, скитающуюся по городам России после смерти Александра I и не смеющую, по велению Николая I, просить приюта в подмосковном Царицыне.)
К приведенным Пушкинским ассоциациям – по сходству и по смежности – относятся и «хоботы кривые», также заимствованные поэтом из русской рукописи XVII века, знаменитой «Повести об Александре Македонском», в миниатюрах которой изображено войско царя Пора, выступающего против Александра. Воины сидят на спинах слонов, чьи хоботы круто повернуты вкривь – в одну сторону. (См.: Древнерусская миниатюра в собрании рукописей Государственного Исторического музея. М., 1973 г.) Данное пушкинское сближение – войск против Александра Македонского, в честь которого, как известно, Александр I получил свое имя, – думается, относится в равной степени как к армии Наполеона, так и к полкам декабристов. (См. изображение Александра I в виде великого полководца после победы над Наполеоном. Мыза «Пелла» Екатерины II у Ивановских порогов на Неве также была задумана как напоминание об Александре Македонском.)
Подтверждением особого внимания Пушкина к «Александрии» служат и поэтические наброски 1833 г. «о рати солдатиков из воску» и флоте в «лохани» – «Царь увидел пред собою…» А. Ахматова отнесла стихи к пересказу «Легенды об арабском звездочете» В. Ирвинга, тогда как наброски являются вольным переложением «волхвований» царя Нектонава из «Александрии» Сербского Хронографа XVI века: «Если на него шла рать, то, поставив медную лохань, наливая ее водою, лепил из воска лодочки и человечков и пускал их на воду. И по колдовству его оживали восковые человечки и тонули лодочки в медной лохани. И когда погружались они, то на море погибали настоящие корабли с воинами, игедигими на него…» (В. М. Истрин. «Александрия» русских хронографов. М., 1893, с. 10–75.) О том же говорит и известный рисунок так называемого «Билльярдиста» в рукописи II главы «Онегина»: на кие графа Воронцова Пушкин помещает «щит-личину» с чертами Александра I («Верх нахмуренный, грозный, низ же выражает всегдашнюю улыбку», – воспроизводит Пушкин характерные особенности его лица в заметке о Торвальдсене), принцип которого взят из масок-щитов витязей миниатюры «Александр Македонский с женой и матерью следит за состязанием своих витязей». (См. выше: Древнерусская миниатюра в собрании Государственного Исторического музея.)
Отсылка к жизнеописаниям Александра Македонского любопытна для нашей темы во многих аспектах, и прежде всего тем, что он был отравлен своим виночерпием на земле скифов, то есть в северном Причерноморье. Подробности последнего путешествия Александра I в Георгиевский монастырь Крымского побережья, откуда он возвратился в Таганрог смертельно больным, сообщает Н. Шильдер… Сходство судеб двух Александров было подмечено и Байроном. В сатире «Бронзовый век» (1823) он пишет: