От бурь спасенный провиденьем
Святой владычице пловец
Свой дар несет с благо говеньем…
Так посвящаю с умиленьем
Тебе терновый мой венец
Тебе спокойное светило
Звезда среди родных небес…
31 июля. Михайловское
Напоминаю: «Мифологические идеи поэта – это почка, бутон связи, они всегда содержат более, чем может постичь немифологический разум».
Как известно, в мифе все персонажи обладают способностью взаимозаменяемости. Их сущность легко переливается, перемещается в другие лица. Примером подобных взаимообратимых символических сцеплений служит и образ безымянной дочери Мельника в драме «Русалка». «Подобно Эсхиллу (и Овидию. – К. В.), у которого Артемида оказывается на самом деле Персефоной и вполне общепринятым образом, эта же богиня понимается как Геката, а трехголовость последней уж явный признак единства как множественности» – Пушкин в образе своей героини сознательно и последовательно подвергает пересозданию самые различные слои славянской и греческой мифологии, добиваясь их полной однородности.
Обратимся к рукописи сцены «Днепр. Ночь» (7, 204–205, 327–328).
Князь
Знакомые, печальные места
Я узнаю окрестные предметы…
Вот мельница – в развалинах она.
Где ж хижина? Разбойники быть может
Ее сожгли в осеннюю ночь.
Аль рыбаки, быть может, разобрали на плоты…
Тут садик был с забором, неужели
Разросся он кудрявой этой рощей?
Тропинка тут вилась – заглохла…
(Идет к деревьям, листья сыплются.)
Что это значит? Листья
Поблекнув вдруг свернулися и с шумом
Посыпались как пепел на меня
Что это?
Ответ однозначен: Пушкин отождествляет судьбу дочери Мельника с судьбой дочери фракийского царя Ситона – Филлидой, покинутой женой Афинского царя Демофонта, проклявшей его и покончившей с собой.
По греческому мифу, на могиле Филлиды выросли деревья, которые в месяц ее смерти засыхают и осыпаются (отсюда – «Филлид», что по-гречески значит «осыпающаяся листва»).
Время смерти Пушкинской героини – весна, что удостоверяет диалог Мельника с дочерью в 1-й сцене драмы.
…Почему же
Ты думаешь, что бросил он меня?
– Как почему? Да сколько раз в неделю
весною он на мельницу езжал…
А нынче? Вот уже девятый день
Как не видали мы его, что скажешь?
Ах!.. – Что с тобой? Тсс! Я слышу топот его коня…
Итак, князь посещает развалины «хижинки» утопленницы весной, в годовщину смерти. Ср. поэтику финальных стихов «Медного всадника» в автографе:
…Наводненье
Туда играя занесло
Домишко ветхий. Рыболовы
Его увидели весной
И посетили. Был он пуст
И весь разрушен. У порога…
Обратимся к следующей цепи – тождеству образов осыпавшегося «садика» дочери Мельника – с ветхим «домишком» Параши.
Передо мной стоит он гол и черн
Как дерево проклятое.
(«Русалка»)
Он остался на острову
Как черный куст.
(«Медный всадник»)
Перед нами набор двоичных признаков, на основе которых Пушкин конструирует комплексы понятий, варианты единой повести: оба покинутых жилища как бы опалены пламенем пожара – мотив, приводящий к ветхой лачужке «Вдовы и дочери ее Параши» – одноименной героине октав «Домика в Коломне»:
…Жила-была вдова с одной дочерью.
У Покрова стояла ветхая лачужка.
Тому лет 9 ходил я вместе
с одним знакомым, вечером, пешком
Лачужки этой нет уж там: на новый дом
Глядел я мрачно. Если б в эту пору
(Т. е. сейчас, в пору писания данных октав. – К. В.)
Пожар его бы охватил кругом
То моему озлобленному взору
Приятно б было пламя.
(5, 382–386)
Дата первых черновиков «Домика в Коломне», как и первых набросков песни Русалки – 1829 г. Отнимая 9 лет, получаем 1820 год – год пожара, охватившего ветхое здание «царицыных чертогов» Лицея. Как известно, перед ссылкой на юг, 9 мая 1820 г., Пушкин и сопровождавший его Дельвиг шли пешком в Царское Село проститься с родным «пепелищем». Не отсюда ли льется источник мрачного озлобления Пушкина? В «новом», то есть восстановленном после пожара здании Лицея (с прилегающим к нему дворцом) в «эту пору», то есть в 1829/30 гг. – уже не мелькала «Параша», а обитала другая «хозяйка» – Александра Федоровна – супруга императора Николая I.
Следует прокомментировать и храм Покрова. Как известно, в Петербургской «Коломне» никогда не было храма Покрова богородицы, а стоит и поныне Никольский собор (см. «Московскую изобразительную Пушкиниану» 1987 г.).
Зачем Пушкин изменил название храма?
Дело в том, что с праздником Покрова (1 окт.) связано предание об юродивом Андрее, которому первому открылось «видение» – спасительное покрывало богородицы, скрывшее «Град Константина» от осаждавших его язычников. Таким образом Андрей Юродивый является как бы «избранником» богородицы.
Ср. Легенду о Псковском Юродивом Николке, с которым летопись связывает спасение Пскова. За ответом Юродивого – Борису: «Нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит», – Пушкин, как известно, скрыл свое отношение к Николаю I.
На этот раз прерогатива «священных безумцев» говорить «истину царям» и под «колпаком» «шутливых» октав была особенно опасной – ибо автор шутил – «крупно»:
Что в желтый дом могу на новоселье
Как раз попасть – и что пора давно
Исправиться – хоть это мудрено…
Тогда давай бог ногн… Потому-то
Здесь имя подписать я не хочу
Ведь я рассказ готовил, а шучу довольно крупно
Язык мой враг мой – все ему доступно
Он обо всем болтает – уж привык!..
(5, 378–380)
«Странным сном бывает сердце полно», – продолжает Пушкин свои размышления по поводу «Нового дома» и своего желания видеть его охваченным пожаром.
Тогда блажен, кто крепко словом правит
И держит мысль на привязи свою,
Кто усыпляет или давит
Мгновенно прошипевшую змею…
Мысли действительно были опасными: змея на памятнике Петру олицетворяла заговор боярской аристократии против Петровских преобразований. Учитывая сходство Николая I с Петром в «Стансах» 1826 г.: «Семейным сходством будь же горд Во всем будь пращуру подобен», – «мгновенно прошипевшая змея» – могла означать подавленное желание новой оппозиции.
Строка: «Кто усыпляет или давит», – отсылала и к известному стихотворению в последней, 5 гл., «Путешествия в Арзрум»:
Стамбул гяуры нынче славят
А завтра кованой пятой
Как змия спящего раздавят
И прочь пойдут и так оставят
Стамбул заснул перед бедой.
«Вот начало сатирической поэмы, сочиненной янычаром Амином Оглу», – комментирует Пушкин свое предупреждение «северному Стамбулу» – Петербургу.
Не менее крупными были и отождествления деревьев Русалки – Филлиды, которые Пушкин заканчивает сравнением «заветного дуба» с мифологическим деревом:
Передо мной стоит он гол и черн
Как дерево проклятое, —
отсылающему как к древу смерти Анчару, так и дереву Иуды, что значительно расширяет круг идей, связанных с самоубийством «Русалки».
Ища род смерти, Филлида у Овидия:
…Смотрит на сучья, боится сама того, что решила
Вновь пальцы на горло кладет… —
В серии рисунков Ф. Толстого к «Душеньке» Ф. Богдановича – Психея, подобно Филлиде – «Параше», также смотрит на сучья дерева, и, отметая петлю, – избирает волны у подножия скал («Лекарство от любви»):
В волны, которые их омывают подножье, решилась
Броситься я и решусь, если продлится обман.
Пусть на глазах у тебя погребенья лишенное тело
Выбросит на берег твой грозно шумящий прибой.
(«Героиды», II, 148)
Дочь Мельника прежде срывает душившее ее ожерелье князя: «…Ох, душно! Холодная змея мне шею давит…» (Рвет с себя жемчуг.) «Далее, снимая алмазную повязку, «подарок царский», по оценке отца: «Мой венец, венец позорный. Мы развенчались. Сгинь ты мой венец! Бросает повязку в Днепр. «Теперь все кончено». (Бросается в реку.)».
Ремарки и текст создают любопытное совмещение обрядов: отречение от позорного (!) царского венца – на земле и венчания на царство – в глубине реки.
«С той поры, – говорит царица русалок в последней сцене драмы, —
Как бросилась без памяти я в воду…
И в глубине Днепра-реки очнулась
Русалкою холодной и могучей
Прошло семь долгих лет.
Как известно, Пушкин придавал большое значение датам, скрупулезно записывая на рукописях не только год, день, но и час создания произведений. Последуем его примеру. Окончательная дата беловика последней сцены «Русалки» – 1832 г. Отнимая 7 лет, получаем 1825 г. – год «бушующего потопа» на Сенатской площади.
Добиваясь однородности образов утопленницы – «Русалки» – «Параши» – «Филлиды», – Пушкин несомненно держал в памяти и лишенные погребения тела декабристов. «Проклят перед богом всяк повешенный на дереве» Этот древний принцип, восходящий к архаическому ритуалу казни, объединял предателей и преданных, убийц и самоубийц в одну симметричную антитезу.
Анна Ахматова в статье «Пушкин и Невское взморье», обращаясь к загадке сюжета Пушкинского «Утопленника» 1828 г., усматривала в «Утопленнике» героев-декабристов, а в «Мужике» – аналогию с Николаем I, отказавшим родным в христианском погребении тел пяти повешенных декабристов (“Прометей», № 10, М., «Молодая гвардия», с. 323).