Она задумалась и молча
Поникла дивной головой
(8, 2, 992).
5. «КЛЕОПАТРА»
Рассмотрим предлагаемое Пушкиным «странное сближение» гибели «Русалки» и смерти «Большой боярыни Медведихи» с самоубийством царицы Египта.
Спор исследователей о «Клеопатре» далек от завершения.
По установившейся традиции считается, что замысел «Клеопатры» возник под влиянием чтения Аврелия Виктора. Между тем, в 1824 г. – времени первой редакции стихотворения – Пушкин в Михайловском «зачитывался «Антонием и Клеопатрой» Шекспира и, как покажет анализ, многогранный образ пушкинской царицы Египта существенно отличается от односторонней резкой характеристики Аврелия Виктора в его «сухой и ничтожной книжонке», – по определению Пушкина в отрывке «Мы проводили вечера на даче…».
В литературе отмечалось отражение в драме «Русалка» сцены прощания Антония и Клеопатры (1 д. сцены 3) трагедии Шекспира, когда князь покидает дочь Мельника, а она в горе не может вспомнить главное, что хотела сказать, ожидая его, – о своей беременности:
Постой: тебе сказать должна я
не помню что
Князь
Припомни
Она
Для тебя
Я на все готова… нет, не то…
Да!., вспомнила: сегодня у меня
Ребенок твой под сердцем шевельнулся
(VII, 193)
В этой сцене Пушкин «не невольно», – как считал Ф. Ф. Зелинский, а думается, преднамеренно приводит слова Клеопатры Антонию:
Друг друга мы покинем. Нет, не то…
Друг друга мы любили, нет не это…
Хотела что-то сказать я. Я так забывчива
Затем, что я забыта.
И далее, на упрек Антония в легкомыслии, Клеопатра отвечает:
Поверь, не так легко так близко к сердцу
Такое легкомыслие носить
Как носит Клеопатра.
Соотнося тексты Шекспира и Пушкина, Зелинский писал: «Чего не понял ни один из толкователей Шекспира, то сразу уловил, руководясь одним поэтическим чувством, наш Пушкин».
Тонкое замечание Зелинского вызвало возражение исследователей, которые не увидели сходства судеб покинутой «Нильской змейки» Египта с «холодной и могучей» Днепровской Русалкой, как и в параллели самоубийств дочери Мельника и Клеопатры.
Отмечая многократные возвращения к теме Клеопатры (1824, 1828, 1830, 1835 гг.), биографы не заинтересовались тем фактом, что первая, вторая и третья «Болдинская» редакция датируются октябрем – месяцем открытия Лицея, то есть мысли о Лицее и Клеопатре шли параллельно, рождая определенный круг ассоциаций. Об их глубокой внутренней связи говорит эпиграф к лицейской годовщине 1825 г. – «19 октября», взятый Пушкиным из 37 оды Горация, посвященной взятию Октавианом Александрии, когда Антоний, а вслед за ним Клеопатра покончили с собой. «Болезнь души», – говорит Гораций в финале оды, – «наведенная египетскими болотами, была исцелена, страшная правда изгнала фантазии, и царица нашла в себе силы взглянуть в последний раз на пепел палат своих и напоить себя ядом».
Небезынтересно, что, беря эпиграфом начальные полстиха оды – «Теперь пируем», Пушкин пронес через всю поэму и содержание последующих: «Теперь вольной ногой ударим в землю. Время пришло почтить во храме ложа кумиров», так как именно «ложем кумира» – Клеопатры («И Клеопатру славя хором / В ней признавая свой кумир») Пушкин заканчивает, вернее, обрывает поэму:
Под сенью пурпурных завес Блистает ложе золотое…
Не привлек биографов и третий претендент, принявший смертельный вызов царицы – безымянный отрок. Этот «последний», не передавший своего «имени векам» (и потому не упоминаемый ни Аврелием Виктором, ни Тацитом, ни Плутархом), заслуживает особого внимания, являясь первой ступенью, ведущей к раскрытию замысла Пушкинской поэмы. С него мы и начнем.
6. АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ ЧЕРТОГИ
В автографе стихотворения 1818 г. «Мечтателю» есть один стих, дающий основание полагать, что образ Клеопатры притягивал фантазию Пушкина еще в Лицее:
Тот любит, кто нигде не зрит себе препон
Кому одна любовь и вера и закон
За ночь волшебную кто жизнь отдать готов
Тот выше и богов.
(2, 2, 543)
Пылкая «декларация» юношеской готовности отдать жизнь за «волшебную ночь» в 1818 г. осуществится в принятии «отроком» смертельного вызова царицы в 1824–1835 гг.
Последний имени векам не передал
В боях ничем не знаменитый
Чуть отроческий пух, темнея, покрывал
Его стыдливые ланиты.
Но страстный огнь в очах его пылал
Во всех чертах любовь изображалась
Он Клеопатрою казалося дышал
И молча, долго им царица любовалась
(др. вариант:
И с умиленьем на нем царица взор остановила).
Отметим, что стих «Последний имени векам не передал» Пушкин записывает на одном листе (2370 л. 35) со стихотворением «О Дева-Роза, я в оковах…» 1824 г.
Иными словами, образы Девы-Розы и Клеопатры несут следы общего происхождения, единство воодушевлявшего их существа.(!) Ср. образ «Рогнеды»: «Цветет ли здесь мой милый цвет?»
В 1828 г. портретные черты безымянного отрока, обретая следующую редакцию:
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно оттенял
Как вешний цвет едва развитый. —
Приводят к реалиям автобиографических строк беловика VIII гл. «Евгения Онегина», повествующих о первых отроческих годах лицея:
В те дни…
Когда в забвении пред классом
Порой терял я взор и слух
И говорить старался басом
И стриг над губой первый пух
В те дни, в те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной Девы и любовь
Младую взволновала кровь…
Итак, смысловая цепь поэтики «Клеопатры» приводит к утаенной любви отрока – Пушкина к Деве-Розе лицея», тем самым наводя на мысль, что «Александрийские чертоги» имеют связь с «царицыными чертогами» Царского Села, ибо в последнем произведении, посвященном 19 октября 1836 г., мы встречаем подобное определение:
Вы помните, когда возник Лицей
Как царь открыл для нас чертог царицьн?
И мы пришли – и встретил нас Куницын
Приветствием средь царственных гостей…
(3, 2, 1042)
Следует остановиться и на других особенностях поэтики.
Пир в сияющих чертогах Клеопатры дан как бы в ретроспекции ожившей картины «веселых гостей» и «застольных чаш», гремящих некогда в «светлице» Рогнеды:
И вот знакомая светлица… Чертог сиял. Гремели хором
Все тихо. Нет гостей веселых – Певцы при звуках флейт и лир
Застольны чаши не гремят… Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир.
«Вадим» 1822 «Клеопатра»
Это, скрытое от «непосвященных» тождество пиров Новгорода и Александрии, выявляет «сладостное вече» лицейской годовщины 1825 г.
На пир любви, на сладостное вече
Стеклися вы при звоне мирных чаш… —
ем самым создавая тройную экспозицию «пиитов любви», то есть некой действительности, не данной прямо, но создающей большую смысловую перспективу, где «Царское Село – Новгород – Александрия» наслаиваются друг на друга, «как образ входит в образ и как предмет сечет предмет».
Первую здравицу вдохновенный Пушкин («я вдохновен о, слушайте, друзья!») – призывает выпить в «честь нашего союза»:
И первую, друзья, полней!
Да здравствует, да здравствует Лицей!
Вторая чаша представляла загадку, думается, только для исследователей:
Полней, полней! И сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого ж?.. О други! Угадайте…
(2,2,472)
Обилие восклицательных знаков и многозначительные многоточия – умолчания говорят о том, что вторую здравицу, сердцем возгоря, Пушкин и «лицейские трубадуры» выпьют не за царя («Ура наш царь – так выпьем за царя»), а за Ту, которая подобно «певцу дубрав» – юному поэту (и «свя-щенносадовой Венере») – бродила некогда во мгле своих священных рощ.
Когда на небо мрак находит
Она одна с тоскою бродит
В прозрачной мгле своих садов
Вокруг озер…
то есть за царицу «Клеопатру» Лицея? Иначе чем объяснить выбор эпиграфа к Лицейской годовщине 1825 г. именно из 37 оды Горация?
Итак, Клеопатра угощает своих поклонников «на лоне красоты»:
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир
Сердца неслись к ее престолу.
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивной головой…
Гости в недоумении:
И пир утих и будто дремлет
И снова взор она подъемлет
И с видом ясным говорит:
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж вас и мной восстановить…
(2,2,681)
Мысль Клеопатры восстановить равенство меж собой (!) и влюбленными «певцами» ценою жизни (!) восхищает Пушкина:
Нет, ум наемницы презренной
Столь чудной мысли не родит!
В этом отрицании римской характеристики – уже существенное различие Пушкинской царицы Египта от всех трактовок древних и новых времен. Обратим внимание и на редакцию 1828/35 гг., где повествование начинается с гнетущей тоски Клеопатры:
Зачем печаль ее гнетет?
Чего еще не достает
Египта древнего царице?..