В своей блистательной столице
Боготворима как Весна… —
отождествляет Пушкин свою Клеопатру с Прозерпиной, Артемидой и Афродитой, что подтверждают дальнейшие ее «метаморфозы»:
То звероловицей Дианой
Как идол стройной и румяной
В садах является она
И с плеч и с ног обналсена…
Она Кипридою порой
Плывет в Триреме золотой…
(ПД216)
Варианты стихов:
Когда на небо мрак находит
Она одна с тоскою бродит
В своих садах, вокруг озер
Или по темным переходам
Она заходит…
В покои тайные дворца
Где ключ угрюмого скопца
Хранит ей отроков невольных
Ее присутствием они…
Архитектурная деталь перехода из дворца в покои отроков, волнующая недоговоренность последнего стиха, звучащая непроизвольной исповедью, наводит на мысль, что речь идет о «кельях» спящих лицеистов, ибо именно в темных углах лицейских переходов являлась отроку Пушкину его Муза в автобиографических строфах УП1 гл. «Онегина»:
В те дни – во мгле дубравных сводов
В углах лицейских переходов
Являться муза стала мне
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась…
Нельзя не заметить и той странности, что наряды «Александрийской» Дианы тождественны предметам туалета «мсье Онегина», которые «по ботническим волнам» доставляли ему Лондон и Париж:
[…] Все земли
Волны всех морей
Несут свои наряды ей.
Она беспечно их меняет.
То в тирском золоте сияет
То одевает фивских жен
Тяжелый, пурпурный хитон.
Небезынтересно, что «чудеса» чертогов Клеопатры:
Полны чудес ее чертоги
Там блещут мраморные боги
В златых кадилах вечно там
Сирийский дышит фимиам, —
тождественны чудесам дворца «Черномора», где Людмила, проснувшись «под гордой сенью балдахина» (!), вдыхала тот же «фимиам»:
Повсюду ткани парчевые
Кругом курильницы златые
Подъемлют ароматный пар…
(«Руслан и Людмила»)
Картины неги во дворце Клеопатры: «Фонтаны бьют, горят лампады И сладострастные прохлады Земным готовятся богам».
Описание фонтанов «Александрии» в отрывке «Мы проводили вечера на даче» – «порфирные львы с орлиными головами изливают водометы из клювов позолоченных», как и перечисленное выше – туалеты и убранство покоев «земных богов» – напоминает величественный стиль «ампир» эпохи наполеоновских войн, проникнувший во дворцы Петербурга, Царского Села и Петергофа в конце ХVIII века. Более того, завершающие стихи поэмы о Клеопатре:
Под сенью пурпурных завес
Блистает ложе золотое… —
прямо отсылают к описанию спальни покинутой супруги Александра I – Елизаветы Алексеевны: «…Спальня имела что-то величественное: стены, обитые пурпурным бархатом и золотой парчой, разделяли ее надвое золотой гирляндой. Над кроватью был точно такой занавес (то есть пурпур с золотом. – К. В.), местами стояли мраморные и золотые статуи. В середине ванны был устроен фонтан. Над ванной висел балдахин, из которого капали духи», – вспоминает П. М. Дараган.
И кто еще, о боги, мог
Переступить ее чертог
Войти в волшебные палаты
И таинства ее ночей
(др. вариант: печаль ее ночей)
Уразуметь в душе своей…
Думается, что никто, кроме Пушкина.
Остановимся и на золотой чаше Пушкинской Клеопатры.
Напеня кубок золотой…
И кубок приподняв… —
то есть взглянув на свой золотой кубок, царица задумалась и «долу поникла дивной головой», – таков контекст черновика и беловика.
Думается, здесь Пушкин вспоминает известную золоченную хрустальную кружку Елизаветы Алексеевны, заказанную ею в 1812 г., в год нашествия Наполеона в Россию. «Я руская и с рускими погибну», – гласила надпись в медальоне.
Как уже отмечалось в литературе, время пира Клеопатры определяется 31–30 гг. до н. э., совпадающими с осадой Александрии и последующими трагическими смертями Антония и Клеопатры. То есть «пир» Клеопатры происходит перед самоубийством царицы. Таким образом, вероятная модель завершения сюжета, оставшаяся за пределами рукописей поэмы, заключена в картине «золотого ложа кумира», где «принявшие вызов» – «под сенью пурпурных завес» – видят мертвую царицу. Таков логический вывод из всех вышеприведенных сближений незаконченной поэмы Пушкина, 37-й оды Горация и «Антония и Клеопатры» Шекспира. Ср. сон Вадима:
И что ж он видит?
Под покровом девица мертвая лежит.
Итак, циклизация перечисленных сюжетов заставляет воспринимать как варианты единого повествования, модели одного характера, осуществленного в едином амбивалентном образе – Музы Пушкина. Чтобы проверить нашу догадку, обратимся к известной «Филлиде» в романе «Евгений Онегин»[33].
Глава VIАкафист
Иль святую богородицу
Вместе славить с Афродитою…
Не бывал я греховодником…
… Ты мать Амура,
Ты богородица моя.
…Не досталась никому,
Только гробу одному…
В том же памятном 1827 г. вышла в свет третья глава «Онегина», во II строфе которой Пушкин устами Онегина определяет «Филлидой» (!) – Музу юного Ленского.
«Ах, слушай Ленский, да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту
Предмет и мыслей и пера
И слез и рифм еt cetera?
Представь меня». – Ты шутишь – «Нету»
– Я рад, – «Когда же?» Хоть сейчас
Они с охотой примут нас.
Поскакали други…
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор.
«Скажи, которая Татьяна?»
Да та, которая грустна
И молчалива как Светлана
Вошла и села у окна.
«Ужели, ты влюблен в меньшую?» —
(удивлен Онегин)
А что? – «Я выбрал бы другую
Когда б я был, как ты поэт
В чертах у Ольги жизни пет
Точь-в-точь в Вандиковой мадонне
Кругла, красна лицом она
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне».
В 1826 г. на обороте пятой главы Пушкин записывает поправку сравнения. Вместо «Вандиковой мадонне» – «Перуджиновой мадонне», отсылая к моделям художника Перуджино, лица которых были, действительно, безжизненны и мертвенны, приравнивая таким образом «Ольгу» к «закатной» печальной Луне – «Эльвине» 1825 г.: «Видали ль вы закат луны…»
На небесах печальная луна
Встречается с веселою зарею…
Заря горит невестой молодою
Луна пред ней как мертвая бледна…
Так встретился, Эльвина, я с тобою»’
Как известно, Пушкин дорожил сравнением Ольги с Луной. В письме к брату от 23 апреля 1825 г. он пишет: «…Ты, голубчик, не находишь толку в моей Луне – что же делать, а напечатай уж так» (13, 163). Чтобы понять, почему Пушкин видел толк в своей Луне, обратимся к II главе «Онегина», II строфе, образованной из элегий 1818 г. «Дубравы, где в тиши свободы», автобиографические строки которой: «И мысль о ней одушевила моей цевницы первый звук (и тайне сердце научила)» – вошли в биографию поэта «Ленского». Пушкинская «Она», окрещенная «Ольгой», явилась и музой первых стихов Ленского.
Вот юность! Ольга подарила
Ему Любови первый сон
И мысль о ней одушевила
Его свирели первый звон.
Далее происходят следующие любопытные совмещения: любовь Ленского к Ольге пробуждает в нем любовь к Природе и благосклонной Луне, которой Пушкин и другие «Лицейские трубадуры» (ибо поэт говорит «мы») посвящали слезы тайных мук:
Простите игры молодые
Он полюбил леса густые
Пустынной ночи тишину
И благосклонную Луну…
Луну небесную лампаду…
Заметим, что в беловике все понятия написаны с заглавных букв{!):
И Ночь, и Звезды и Луну
Отраду. Царицу, – (читаем в вариантах)
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней мглы
И слезы, тайных мук отраду.
Но нынче видим только в ней
Замену тусклых фонарей.
(6, 286)
Так как II глава вышла в свет в 1826 г., завершающие стихи обретают новый, более объемный смысл: в них читаются не только изменения строя лиры Пушкина, но и «обычая печать уныния» всех «братьев-рифмачей», посвящавших некогда «отраде» «слезы тайных мук».
Каковы же были портретные черты Музы Ленского?
Как ни странно, но облик «Ольги» уже знаком нам был ранее по описанию героини «Бахчисарайского фонтана» – Марии:
Все в ней пленяло: тихий нрав
Улыбка, очи голубые
И кудри легкие, льняные
(«Бахчисарайский фонтан», 4, 388)
Глаза, как небо голубые
Улыбка, локоны льняные
Движенья, голос, легкий стан…
(«Онегин»)
В беловике льняные локоны Ольги Пушкин заменяет на золото кудрей Татьяны:
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель
Чесала золото кудрей
(6, 566)
В вариантах Песни царицы русалок, то бишь «Филлиды», дочь Мельника виделась Пушкину также златокудрой: