У Герцена даже появляется термин «перманентная революция» – до всяких Парвусов и Троцких. Правда, он ссылается на Прудона, вообще на него очень тогда влиявшего, они вместе издавали (на деньги Герцена) журнал «Голос народа», имевший успех, тираж достигал сорока тысяч, это много. Прудон очень сильно повлиял на Герцена – и как раз в смысле отрицания политики, политической революции. Революция не должна цепляться за парламентские формы – вот постоянная мысль Герцена и в этих «Письмах», и в книге «С того берега». Мы уже привели его слова о ненужности права и представительства, то есть парламента, а также уголовного и гражданского кодекса. Герцен выступает за некую прямую демократию, осуществляемую непосредственно на местах, местными органами самоорганизующейся массы. Так в свое время хотели понимать идею советов в русской революции, но дело, как известно, не пошло, их подменила диктатура революционной партии. Но у Герцена, повторяю, это идет от Прудона, от его анархизма.
Европа догадалась, благодаря реакции, что представительная система – хитро придуманное средство перегонять в слова и бесконечные споры готовность действовать…
Отрицается сама идея демократии:
Действительно творчества в демократии нет – и потому она не будущее. Будущее вне политики, будущее носится над хаосом всех политических и социальных стремлений и возьмет из них нитки в свою новую ткань, из которой выткут саван прошедшему и пеленки новорожденному.
Или вот такое высказывание, развивающее пункт о прямом народном самоуправлении, – отторжение идеи представительного правления, то есть в конечном счете парламента:
Республика – не школа, не символика, ей не нужно представлять себя правительством, так как разуму это не нужно, его существование и действие не представляет его, а заявляет. Мысль переноса своего самодержавия на избранных – мысль монархическая и ложная <…>. Человек по преимуществу животное общественное, как выразился Аристотель; ему общественность легка. Мы знаем, как у нас крестьяне распоряжаются в общине, как работники ведут свои артели, у них нет никаких дел, доходящих до полиции, оттого что все делается просто, без перьев, протоколов, чиновников, квартальных.
Вот и одно из первых отнесений к теории крестьянского, общинного социализма, к этому фундаменту русского народничества. Герцен был ее основателем. Считалось, что он в этом построении усвоил некоторые идеи славянофильства, но и вот другой, французский источник тут можно увидеть: все тот же Прудон, его идея самоуправляющихся коммун и прямого продуктообмена между ними. Опять же, большевики этой идеей пользовались, создавая свой так называемый военный коммунизм: ликвидация денег и рыночных отношений. Но не получилось прямой демократии – ни у Прудона, ни у большевиков.
Надо еще отметить у Герцена очень внятное нравственное обоснование социализма. В монархии, говорит Герцен, только одно лицо свободно, сам монарх, и, следовательно, только он является источником морального сознания: нравственность появляется там, где есть ее естественный носитель, свободный человек. Но если в социализме освобождаются все люди во всем диапазоне их действий, то их сообщество естественно становится неким нравственным организмом.
Отсутствие высшего порядка, тяготящего авторитетом сильного, властью, – начало человеческой нравственности, ответственности за дела. Нравственность тут становится естественной формой человеческой воли, физиологическим единством между человеческим желанием и наружным миром, обществом <…>. Чем свободнее лицо, община, город, провинция, тем меньше дела государству; три четверти труда, обременяющего ныне правительства, будут делаться сами собой, без всякого участия и ведения центрального управления.
Тут даже, если угодно, позднейшая мысль анархосиндикализма, что неудивительно, ибо он тоже идет от Прудона, с которым сам Герцен непосредственно соприкасался. И вот еще одна зернистая мысль, вычитав которую у Герцена, Ильич, несомненно, подпрыгнул от восхищения:
Обвинение, что социализм не выработал своего воззрения, не развил своих учений, а принялся их осуществлять, – школьно и пусто; общественные перевороты никогда не бывают готовы перед борьбою; борьба – действительное рождение на свет общественных идей, она их делает живыми из абстракции, учреждениями из теоретических мыслей <…>. Пока социализм был теоретическою мыслию, он делал окончательные построения, выдумывал формы и костюмы (фаланстер); как скоро он стал осуществляться, сенсимонизм и фурьеризм исчезли и явился социализм коммунизма, то есть борьбы насмерть, социализм Прудона, который сам недавно сказал, что у него не система, а критика и негация.
Тут какая мысль Ленина узнается (повторяю, у Герцена им выуженная, по глубокому моему убеждению)? Когда ему, Ленину, говорили, что социализму не время в России, что нет для него предпосылок в социально-экономическом строе, он отвечал: а вот сам социализм, социалистическая партия, пришедшая к власти, и создаст такие предпосылки в ускоренном порядке. То есть социалистический переворот должен предшествовать любой социалистической программе. Или, как говаривал Ильич, повторяя слова Наполеона (не племянника, а дяди): главное – ввязаться в драчку, а там видно будет. То, что называется волюнтаризмом, которому в эпоху революции поддался даже трезвый в обычное время Герцен. И скоро ему пришлось протрезветь окончательно. И дело не только в том, что социалистическая революция потерпела поражение – попытка такой революции, восстание работников в мае 1848-го. Герцен стал понимать, что пролетарский бунт – отнюдь не обязательно социалистический, что нет никакого особенного, врожденного социалистического инстинкта у пролетариев. Вообще у народных масс, тем более нищих и угнетенных, нет и не может быть никакой идеологии, никакой теоретической программы. Народ – слишком поэт, слишком ребенок, писал Герцен, его надо вести за руку, таким поводырем и должны стать социалисты. Опять же, совпадение с Лениным: тот говорил, что рабочее движение само по себе может породить только тред-юнионистскую программу. Так и Герцен об этом стал писать, уже в книге «С того берега», тем более позже, в «Концах и началах», в «Письмах к старому товарищу». Мечта пролетария – стать мелким буржуа, это понял протрезвевший Герцен. Народу, тем более французскому, с его громкой милитарной историей, еще недавно шедшему за Наполеоном, куда ближе какой-нибудь военный вождь и программа новых завоеваний.
Не будем голословны, приведем цитаты, прямой герценовский текст:
Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме. Мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свое попечение о свободе и независимости, напротив, они хотят сильной власти…
И сюда же:
Народ французский не имеет ни малейшего понятия о свободе, о республике, но имеет бездну национальной гордости, он любит Бонапарта и терпеть не может Бурбонов… Народ вообще плохой филолог, слово «республика» его не тешит, ему от него не легче. Слова «империя», «Наполеон» его электризуют, далее он не идет.
Вот видите: никакого пролетарского мессианизма, который уже клокочет в лабораторных пробирках Маркса.
И. Т.: И поразительно, как актуальны слова Герцена о готовности народа идти скорее за императором, чем за социалистическими друзьями народа.
Б. П.: Да, на все времена сказано. И удивительно, как в то же время, в тех же исторических обстоятельствах, наблюдая ту же революцию 1848 года, Маркс напишет «Коммунистический манифест» с его пролетарской мифологией. Вот и решайте, кто был трезвый и кто пьяный. Интересная частность: когда русский легальные марксисты в начале XIX века начали критический пересмотр марксистской доктрины, одним из первых пунктов было как раз сомнение в этом пролетарском мессианизме. Настоящий, эмпирический пролетарий совсем не похож на мессию марксистской мифологии. И правы оказались как раз «экономисты», с которыми воевал молодой еще Ленин: «копейка на рубль» – вот что интересует настоящего, а не выдуманного пролетария.
Так что, как бы Ленин ни вдохновлялся некоторыми сюжетами в герценовских «Письмах», картину во всей ее широте, представленной Герценом, он не увидел.
И вот что еще, Иван Никитич, нужно зафиксировать и выделить у Герцена, сыгравшего отбой: ему стало понятным, что нравственное содержание человека отнюдь не меняется чудесным образом от ликвидации государственного и всякого иного гнета. Помните эти его слова о нравственности как естественной форме человеческой воли в грядущем обществе, ликвидировавшем государственный гнет и экономическое неравенство? Он очень скоро увидел, что так просто эти вопросы не решаются, что зло укоренено в человеке куда глубже, чем об этом думают лекари-социалисты.
И. Т.: Но это уже слова Достоевского, а не Герцена.
Б. П.: А его «Зимние заметки о летних впечатлениях» во многом инспирированы Герценом, которого все русские читали, тогдашний тамиздат. А Герцен, кстати говоря, увидел этот сюжет не только в перипетиях общественной борьбы, но в самой своей семейной жизни. В его дружеском кругу все были очень развитыми, очень продвинутыми людьми, все социалисты. А какая там драма развернулась, какие иррациональные страсти разгорелись?.. И никакой социализм не помог.
И. Т.: Так что же, Борис Михайлович, мы переходим к разговору о семейной драме Герцена?
Б. П.: Не прямо сейчас. Поговорим еще об идейной эволюции Герцена. Хотя отметим, что все это совместно выступало: резкий идейный скачок по времени совпал как раз с его семейной драмой. Это самое начало 1850-х годов. Человек умел делать выводы из всех событий своей жизни – как внешних, социальных, так и интимно-семейных.
И тут еще раз обратим внимание на герценовское понимание социализма. Вот хотя бы такие слова из «Писем из Франции и Италии»: