И. Т.: Вольный сын эфира.
Б. П.: Да, но вне какого-либо демонизма. Вот именно: чуть ли не быт. Но это не мешает сильным чувствам.
Долетит мой ковер-самолет
из заморских краев корабельных,
и отечество зад наперед —
как накатит, аж слезы на бельмах.
<…>
Тот и царь, чьи коровы тучней.
Что сказать? Стало больше престижу.
Как бы этак назвать поточней,
но не грубо? – А так: НЕНАВИЖУ
загулявшее это хамье,
эту псарню под вывеской «Ройял».
Так устроено сердце мое,
и не я это сердце устроил.
<…>
И еще. Как наследный москвич
(гол мой зад, но античен мой перед),
клевету отвергаю: опричь
слез она ничему и не верит.
Вот моя расписная слеза.
Это, знаешь, как зернышко риса.
Кто я был? Корабельная крыса.
Я вернулся. Прости меня за…
Ощущается даже чувство вины и просьба о прощении. Поэт даже готов признать, что жизнь на родине в его отсутствие стала как бы и лучше («коровы тучней»). Но дело не в коровах, а в пастухах: эти пастыри – хамье, которое он ненавидит. Вот это основной тон поэзии Дениса Новикова, если брать ее тематически. Поэт уходит из чужих стран, но снова возникает мотив побега, в своей ему нехорошо. Чисто поэтическая надмирность, междумирье, как мы сказали, имеет вполне узнаваемые социальные характеристики. Поэту не нравится новая Россия, ненавистны новые русские. Это они делают погоду, при которой поэзии не остается места в стране, в культурном ее багаже.
И снова возникает мотив побега. Где коровы, там и фараоны, фараонов плен. «Ибо плен фараонов отечество наше». А куда от фараонов сбегать? Опять же в некий условный Израиль, который в случае Дениса Новикова оказался настоящим, причем не жильем уже, а могилой. Такова его зловещая символика, в наше вольное время предстоящая как бы и бытовыми обстоятельствами.
Я обломок страны, совок.
Я в послании. Как плевок.
Я был послан через плечо
граду, миру, кому еще?
Понимает моя твоя.
Но поймет ли твоя моя?
Как в лицо с тополей мело,
как спалось мне малым-мало.
Как назад десять лет тому
граду, миру, еще кому?
про себя сочинил стишок —
и чужую тахту прожег.
То есть с несомненностью делается понятным, что частный поэт Денис Новиков живет очень значимой общественной, общезначимой темой: он ненавидит новую Россию и не хочет жить в ней.
И. Т.: По частным мотивам об общем быте, как говорил Маяковский.
Б. П.: Совершенно верно. Приватизировали коров, но приватизаторы – новые фараоны. И от этой невозможности жить ни там, ни здесь у него появляются даже ноты суицида, и не раз. Вот хотя бы такой пример:
Одиночества личная тема,
я закрыл бы тебя наконец,
но одна существует проблема
с отделеньем козлов от овец.
Одиночества вечная палка,
два конца у тебя – одному
тишина и рыбалка, а балка,
а петля с табуреткой кому?
Или еще: «И на гвоздь с покосившейся шляпкою осмотрительно коврик прибит».
Более того: появляется прямой образ, жуткое воплощение этой темы – Есенин, Аполлон Есенин, как говорит поэт. Причем в стихотворении, которое называется «Караоке». А что такое караоке? Это безмолвная имитация чужого пения, чужой песни, которая вдруг прорывается в голос и становится своей:
Ты развей мое горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далеко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеянно.
<…>
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову – в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
Замечательны эти «белой горячки грачи» – этакий цветовой оксюморон. Да и Модест Саврасов не менее Есенина известен своим пристрастием к напитку. Выразительный ассоциативный ряд: Саврасов, грачи черные, а горячка белая, и грачи с горячкой одними буквами пишутся. И все это, натурально, горчит. Вот так стихи пишутся.
И. Т.: Есть у Новикова цикл стихотворений под названием «Открытки в бутылке». И среди них такое:
Когда моя любовь, не вяжущая лыка,
упала на постель в дорожных башмаках,
с возвышенных подошв – шерлокова улика —
далекая земля предстала в двух шагах.
Когда моя любовь, ругаясь, как товарищ,
хотела развязать шнурки и не могла,
«Зерцало юных лет, ты не запотеваешь», —
серьезно и светло подумалось тогда.
Над этими строчками стоит посвящение – Э. М. Не та ли это Эмили Мортимер, которой, под полным ее именем, был посвящен другой цикл стихов?
Б. П.: Думаю, что да. Тут секрета нет. Эмили Мортимер – английская киноактриса, очень известная, можно сказать, звезда. Ее и в Америке снимали – не кто иной, как Вуди Аллен, в фильме «Матч-пойнт». Можно также назвать английский фильм «Золотая молодежь» (Bright Young Things) по роману Ивлина Во «Мерзкая плоть». Но лучший ее фильм тоже английский Lovely and Amazing, что значит приблизительно «Милая и забавная». Она там играла главную роль. Героиня этого фильма – маленькая незадачливая актриска, которой все никак не удается сняться в большой роли. Ее предполагаемые кинопартнеры с удовольствием заводят с ней романы в жизни, но в кино никак не выходит. Одна очень смелая сцена: она стоит полностью обнаженная, а ее любовник, очередной снимающийся в главной роли актер, дает характеристику ее телосложению. И при этом сцена совершенно, я бы сказал, невинная.
И. Т.: Это понятно: если ню не мелькает на мгновение, а затягивается, то теряет элемент непристойности.
Б. П.: Ну да, это уже не обнаженка, а как бы живопись. Эта сцена, можно сказать, сделала фильм, сделала образ героини: она и готова на все, и в то же время чуть ли не свята. Святая простота, что называется.
Думается, мы вправе коснуться этого сюжета, потому что об этом романе говорили они оба – и Денис Новиков, и Эмили Мортимер. Я однажды напал на ее интервью в газете «Файнэншл таймс», где она говорила о ее русском бойфренде-поэте. Какая досада, говорила она, что у него такое обычное имя – Деннис (по-английски с двумя «эн»), а не Владимир или, по крайней мере, Владивосток. То есть Эмили Мортимер продемонстрировала знание русского языка, который она изучала в Оксфорде и, надо думать, усовершенствовала в Москве, куда она не раз приезжала. Правильно видит русские слова: Владимир владеет миром, а Владивосток – по крайней мере востоком.
И точно ту же историю рассказал сам Денис Новиков в одном своем радиоэссе, когда жил в Лондоне. Этот его текст называется «Что в имени тебе моем».
И. Т.: В фейсбуке есть фото: Денис Новиков и Бродский с женой Марией сидят на скамейке в парке имения Эмили Мортимер, это она снимок сделала. Ее отец – очень известный английский адвокат и, как видно, землевладелец.
Б. П.: Да и сама Эмили, надо полагать, не нищая. Не бесприданница. И как жаль, что кончился их роман – такая бы вышла хорошая пара. Да дело не в том, что хорошая, – символическая. Россия и Запад в любовном единении. Виделась в этом какая-то прекрасная, высшего смысла возможность.
Денис Новиков явил снова – городу и миру – этот вечный русский сюжет. И это не личная трагедия, а национальная. Большая тема, явленная в остро выразительной личной форме, – это и есть гений.
И. Т.:
Начинается проза, но жизнь побеждает ее,
и поэзия снова, без шапки, без пуговиц двух,
прямо через ограду, чугунное через литье,
нет, не перелезает, но перелетает, как дух.
Улыбается чуть снисходительно мне Аполлон,
это он, это жизнь и поэзия, рваный рукав,
мой кумир, как сказали бы раньше, и мой эталон,
как сказали бы позже, а ныне не скажут никак.
Б. П.: Этот «рваный рукав» здесь гениален. Поэзия – рваный рукав. Ну да, это поэт через решетку перелезал. Вот такими лишними вроде словами и живет поэзия, необязательными ассоциациями. Лишнее – необходимо.
И. Т.: А все-таки видят какую-то причину столь ранней кончины молодого еще тридцатисемилетнего человека?
Б. П.: Да говорят, конечно, – глухо, но в то же время вполне понятно. Какие-то «субстанции» поминают. Да и классические дары присутствовали – водка. Но тут впору другой вопрос задать, а отчего эти субстанции потребовались? Это же не причина была, а следствие, как всегда, в таком деле.
Тут другой сюжет есть, несомненно, присутствует. Любому поэту грозит одна экзистенциальная опасность: что дар пропадет, стихи не будут писаться. И такое случается. Я знаю выдающегося петербургского поэта, который семь лет не писал. Но выдержал, дождался нового прилива. Снялась ладья с мели. Громада двинулась и рассекает волны. А Денис Новиков не дождался. И умер оттого, что перестал писать стихи.
Они его покинули. И не помогли ни Англия, ни Россия.
Не меняется от перемены мест,
но не сумма, нет,
а сума и крест, необъятный крест,
переметный свет.
Ненагляден день, безоружна ночь.
а сума пуста,
и с крестом не может никто помочь,
окромя Христа.
Крест остался тот же, вечный русский крест. Но какой же русский возропщет на судьбу?