После победного финала мюнхенской Олимпиады-72 стали выяснять, кто был лучшим защитником решающего матча с американцами. Владимир Петрович Кондрашин без раздумий сказал: Коркия. Но как же Коркия? Он ведь затеял драку с лидером американцев Дуайтом Джонсом, и их обоих удалили с площадки!?
Иван Едешко вспоминает, как Коркия, когда все прояснилось – переигровки не будет, подошел к Кондрашину и сказал: «Петрович, я так хорошо начал игру, у меня пошло, и вдруг эта драка…» А Кондрашин в ответ: «Миша, лучше ты никогда не сыграешь! Ты же, жертвуя собой, устранил главную опасность».
Виктор Санеев, выдающийся легкоатлет, после победной для него Олимпиады-72 в Мюнхене, где он выиграл турнир в тройном прыжке, решил жениться. Свадьбу устроил в родном Сухуми. Самое, наверное, необычное приглашение на торжество он отправил в Агентство печати новости (АПН) своим друзьям – прекрасному спортивному журналисту Алексею Сребницкому и фотохудожнику Юрию Сомову. Отправил на имя председателя правления АПН: «В связи с моим бракосочетанием прошу Вас командировать в Абхазию Ваших сотрудников Сомова и Сребницкого. Двукратный олимпийский чемпион Санеев».
«Самое смешное, – рассказывал Сребницкий, – нам выписали командировки, но мы за них и отчитались – материал разошелся на весь мир». Алексей был поражен не широтой праздника, а тем, что наутро молодожен отправился на тренировку.
Василий Алексеев, давая интервью солидному израильскому журналу, попросил интервьюеров передать привет своей тете. «И кто ваша тетя?» – заинтересовались журналисты. «Неужели не знаете? – картинно изумился Василий Иванович. – Голда Меир», после чего журнал вышел с сенсационным заголовком «Советский чемпион – племянник премьер-министра Израиля». Сам же виновник переполоха, когда его спрашивали, зачем он это сделал, отвечал, довольно улыбаясь, рифмой: «Самый сильный из евреев – я, Василий Алексеев».
IV. А Гамлета все нет…
Отец Есенина
Был такой замечательный человек – Миша Жигалин, безумно любивший футбол вообще и «Спартак» в частности. Его знали все игроки и тренеры, журналисты и функционеры. Одно время он подрабатывал контролером на стадионе в Лужниках. Там я с ним – во второй половине 60-х годов прошлого века – и познакомился: Миша с повязкой на рукаве проверял пропуска у входа в ложу прессы, располагавшуюся на верхотуре стадиона. Добирались до нее на лифте вместе с телекомментаторами – их кабины, как и сейчас, находились под самым козырьком арены. Из ложи прессы почти всегда смотрел футбол Константин Иванович Бесков, в том числе и тогда, когда играла его команда, – на тренерскую скамейку он в таких случаях отправлялся после перерыва. Среди соседей можно было обнаружить писателей, артистов, Михаила Моисеевича Ботвинника, предпочитавшего международные матчи.
И вот проход в это святилище контролировал Миша Жигалин. Он, разумеется, знал в лицо всех репортеров, пропусков у них не требовал, до игры обменивался информацией, в перерыве обсуждал с ними происходившее на поле. Миша был известным коллекционером футбольных программок. Собирал только спартаковские, то есть, с тех матчей, в которых принимал участие «Спартак», – в чемпионате страны, розыгрыше Кубка, международных турнирах, товарищеских – дома и за рубежом. У него, начиная с первой выпущенной к спартаковскому матчу программки, было почти полное «собрание сочинений». Не доставало лишь нескольких раритетных экземпляров, выпускавшихся во время зарубежных турне «Спартака» в 40-х и 50-х годах. Кто-то подсказал Мише, что таковые могут быть у Константина Сергеевича Есенина, известного статистика футбола, публиковавшегося в еженедельнике «Футбол». Сын Сергея Есенина, он с утра до ночи колдовал над футбольной цифирью. С ее помощью искал закономерности, находил их, опровергал устоявшиеся суждения, делал прогнозы.
Жигалин, узнав адрес дачи Константина Сергеевича, с которым знаком не был, отправился в Подмосковье. На звонок к калитке, запертой на два замка, подошел Константин Сергеевич, уставший от постоянных нашествий поклонников поэта, норовивших проникнуть в дом и что-нибудь на память стибрить. Предположив в Мише одного из таких посетителей, Константин Сергеевич открывать калитку не стал, а поинтересовался целью Мишиного прихода. Миша честно рассказал о программках, назвал те, за которыми он в то время гонялся, и сказал, что очень надеется на помощь Константина Сергеевича. Хозяин дачи и поверил гостю – уж очень точен он был в названиях матчей, и не поверил, предположив, что программки – всего лишь ширма для того, чтобы проникнуть в дом поэта. Так он Мише и сказал: «А вы точно не по поводу архива моего отца пришли?» Мишин ответ заставил Константина Сергеевича широко распахнуть калитку, пригласить Жигалина в дом и допустить его к собственному архиву. «Я, – сказал тогда Миша, – понятия не имею, кто ваш отец».
Миша, тяжело болевший, давно перебрался в мир иной. Коллекцию спартаковских программок он, говорят, кому-то продал, когда затевал в новые времена бизнес, связанный со строительством простейших гаражей. И кто-то коллекцию эту, наверняка, постоянно пополняет.
«Пьяный» милиционер
Вторая половина 70-х годов. Теплый субботний вечер. Время – половина седьмого. Возвращаемся с Сашей Левинсоном на его автомобиле с какого-то матча, проходившего на «Динамо», по Ленинградскому шоссе. В машине, помимо водителя, Миша Жигалин и я. На мосту, метров за двести до съезда на площадь Белорусского вокзала гаишник тормозит наш «жигуленок». Саша выскакивает из машины, отправляется к милиционеру, а я через заднее окно наблюдаю, как они сначала спокойно разговаривают, а потом оба начинают размахивать руками. Саша возвращается и говорит: «По-моему, он пьяный». Иду с ним к милиционеру. Действительно, лицо серое, слова не совсем четко произносит, движения не очень уверенные. Киваю Левинсону, и он говорит инспектору: «Ты – пьяный». Милиционер:
– Давай спорить, что нет?
– Давай, – говорит Левинсон. – На что?
– На две бутылки коньяка, – ответ мгновенный.
– А как докажешь, что трезв?
– Сей момент!
Инспектор по рации что-то говорит, через короткий отрезок времени на мост с сиреной влетает милицейская «Волга», мы в нее садимся, и водитель «Волги» протягивает «нашему» милиционеру алкотестер. Тот дышит в трубку, показывает нам и торжествующе говорит: «Все в порядке!» Я с заднего сиденья милицейского автомобиля говорю ему:
– У вас левый алкотестер. Возите его всегда с собой и дурите народ.
– Все по-честному! – обиделся гаишник. – Ты сегодня выпивал?
– Да. Пиво на стадионе.
– Давно?
– Часа два назад.
– Не пойдет. Нужен свежак.
– У меня в машине в сумке еще бутылочка есть, домой со стадиона прихватил.
– Тащи сюда!
Сходил за пивом, вернулся в машину.
– Пей!
Я стал спокойно пить пиво из принесенной бутылки.
– Быстрее! – стали торопить меня милиционеры.
Допил. Дали алкотестер мне.
– Дыши!
Подышал. Прибор показал наличие алкоголя.
– Вот видишь! Все по-честному, – обрадовался гаишник. – Быстро в свою машину и поехали в Елисеевский за коньяком.
Вслед за «Волгой» ГАИ, с сиреной мчавшей посередине улицы Горького, с такой же скоростью летели «Жигули» Левинсона. Только потом я сообразил, почему меня торопили с пивом и так гнали к гастроному: тогда отделы, продававшие алкоголь, закрывались в семь вечера. Мы успели. Перед Елисеевским машина ГАИ перегородила дорогу, Левинсон припарковался, вместе с милиционером – чтобы без очереди! – влетел в магазин и вернулся через пять минут с двумя бутылками армянского. Забирая добычу, «наш» гаишник сказал, что серый он оттого, что сменщик так и не появился, ему пришлось сутки провести на посту, а сейчас он с ног валится от усталости.
История на этом не завершилась. Спустя несколько дней левинсоновский друг детства Леша Стычкин, отец известного нынче артиста Евгения Стычкина, сказал Левинсону: «Тут такой номер был – мне рассказали: днями на ленинградке какой-то еврей заставил гаишника в трубку дышать».
«Где пассажир?»
Известный фотокор «Советского спорта» Борис Светланов в молодости увлекался автогонками, потом одно время работал в такси. В те времена категорически запрещалось перевозить пассажиров с выключенными в таксомоторах счетчиками. О том, выключен он или включен, можно было узнать по зеленому огоньку в правой верхней части лобового стекла. Как только счетчик включался, лампочка гасла. Выключался – лампочка зеленым светом зазывала новых пассажиров.
Однажды Светланов поздним вечером, завершив работу, возвращался в таксопарк. Увидев ехавшую ему навстречу машину ГАИ, Борис снял кепку, нацепил ее на кулак правой руки, и получилось так, что и огонек зеленый горит, и пассажир рядом с водителем – в кепке – сидит. Глянув в зеркало заднего вида и убедившись в том, что ГАИшная развернулась и стала следовать за машиной таксиста-нарушителя, Светланов вернул кепку на голову и спокойно продолжал ехать как ни в чем не бывало. ГАИшники быстро настигли его, прижали к бордюру, вышли из своей машины, подошли к такси и, увидев, что водитель в салоне один, спросили: «Где пассажир?» – «Какой пассажир?» – «В машине был пассажир!» – «Не было никакого пассажира. Я в парк еду с работы». Милиционеры заставили Светланова выйти из машины, открыли все двери, проверили салон, потом заглянули в багажник и, ничего не сказав, сели в свой автомобиль и уехали.
«Ты где был?»
Еще одна история с Борисом Светлановым произошла во время его поездки за город на Кутузовским проспекте. Светланов ехал по широкому проспекту на своей 21-й «Волге» с оленем на капоте ранним летним воскресным утром. Пробок в те времена не было и в помине. На дороге машина Бориса оказалась единственной. Возле дома № 26, в котором жили многие видные деятели КПСС и советского правительства, в частности, Л. И. Брежнев и Ю. В. Андропов, тогда стоял «стакан» – стеклянная будка на вбитой в землю металлической трубе. В кабинку вела лестница. В будке постоянно дежурил милиционер, перекрывавший, когда возникала необходимость (выезжали, скажем, со двора начальники), движение. Заодно он следил за порядком на вверенном ему участке дороги и в случае чего оповещал следующие посты.