Однако наиболее сильные мысли высказаны Гоголем в применении к большим художникам, и прежде всего – к Пушкину. Отношение к Пушкину – центральная часть его критического наследия. Здесь новаторство Гоголя-критика не только по-новому осветило предмет, но и имело далеко идущие последствия для всей русской культуры. Дело в том, что Гоголь решился поставить Пушкина не просто в отношение к литературе, как это обычно делается, и не только в отношение к жизни, но в отношение ко всей русской истории. «Пушкин это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Этот неожиданный ход, которым Гоголь начал свою статью «Несколько слов о Пушкине» (1832), сразу выдвинул Пушкина на то место, откуда его единственно можно было понять.
Гоголь угадал расстояния, которые готовили это явление и которые оно, в свою очередь, призвано было осветить: столетия вперед и назад. Последующие оценки только повторили с разных сторон его открытие. Так А. И. Герцен заметил, что на преобразования Петра I русский народ ответил через сто лет явлением Пушкина; так Ф. М. Достоевский, глядя вперед и уже прямо ссылаясь на Гоголя, заговорил о «пророческом» значении Пушкина.
Стоит заметить, что это было сказано Гоголем при жизни Пушкина, и следовательно, тогда, когда легко ошибиться в оценке друг друга, что не раз случалось с писателями в последующие времена. Гоголь же не просто высоко поставил своего современника, но поднял его надо всеми, вывел из общего ряда – и оказался совершенно прав. Важнейшей здесь выступила идея развития. Пушкин становился, благодаря такому пониманию, средоточием долгих исторических усилий народа найти свой идеал; обобщение этих усилий, достигнутое им, в свою очередь, освещало путь дальше. Такая, выражаясь современным языком, методология освобождала горизонт, выявляла перспективу и одновременно требовала не просто сравнивать поэта с поэтом, но видеть прежде всего их отношение к движению историй, к общественным целям, к совершенствованию человека. В этой идее Гоголь-критик был прямым предшественником Белинского.
Гоголь первым указал на национальную «отзывчивость» Пушкина. И выделена эта черта была им тоже не просто как личная особенность Пушкина, а как необходимый этап, в который вступила мировая литература. В лице Пушкина совершалось движение навстречу этой новой задаче, когда, по словам Пушкина, «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Впоследствии Достоевский определял это свойство как «всечеловечность», придавая ему расширительный или несколько мессианский смысл. Но слова Гоголя остались наиболее точными. «Пушкину определено было показать в себе это независимое существо, это звонкое эхо, откликающееся на всякий отдельный звук… И как верен его отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли, времени, народа. В Испании он испанец, с греком – грек, на Кавказе – вольный горец в полном смысле этого слова; с отжившим человеком он дышит стариной времени минувшего; заглянет к мужику в избу – он русский с головы до ног».
Личное знакомство Пушкина и Гоголя состоялось, как известно, в мае 1831 г. на вечере у Плетнева. Оно могло бы произойти и раньше; существует анекдот, что Гоголь по приезде в Петербург никак не мог добраться до Пушкина, так как дворецкий в доме поэта постоянно отвечал ему, что «барин спит». «Да когда же он пишет?» – изумлялся Гоголь. Пушкин между тем действительно напряженно писал. Гоголь смог убедиться в этом несколько позднее, во время их совместной работы в журнале. Известно также, что Пушкин сразу отметил талант молодого автора рецензией на «Вечера на xyторе близ Диканьки», помещенной в «Современнике». В первом же номере журнала Гоголь был опубликован трижды: тут была напечатана «Коляска» (Лев Толстой потом считал ее лучшим из того, что написал Гоголь), небольшая комическая сцена «Утро делового человека» (также признанный шедевр), и наконец, уже без подписи, Пушкин дал задиристую статью Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 гг.».
Эпизод столкновения Гоголя с текущей литературой оказался очень показательным для высоты его требований. Пусть требования эти были несоразмерны предмету; пусть они были высказаны в форме, которая вынудила Пушкина оправдываться затем перед раздраженными литераторами, – они напомнили об уровне, о котором литература не имеет права забывать. Гоголь буквально размел в пыль тогдашнюю коммерческую беллетристику. Причем он заговорил о ней не со снобистских высот, а на всем понятном демократическом языке. Об издателе «Библиотеки для чтения» Сенковском, давно привыкшем к безнаказанности, он сказал: «Неизвестно… почему назвал он некоторые статьи свои фантастическими. Отсутствие всякой истины, естественности и вероятности еще нельзя считать фантастическим». По поводу только что начавших тогда складываться приемов рекламы он заметил: «Это в самом деле… странно. Случалось, что литераторы иногда похваливали самих себя, но все же с некоторой застенчивостью, и после сами старались все это как-нибудь загресть собственными руками, чувствуя, что несколько провинились. Но никогда еще автор не хвалил себя так свободно и непринужденно…».
Не ограничившись общей статьей, Гоголь предложил «Современнику» целую программу борьбы с рыночной профанацией литературы. Это были краткие, в несколько строк, рецензии, непревзойденные в своем роде. Мерой оценки таких книг Гоголь смело согласился принять ими же выставленную продажную цену. Так про роман «Он и она», прототип нынешней «Love story», он написал: «Разбираемый роман принадлежит к первому ряду, то есть к романам пятнадцатирублевым… Ничего не осталось в голове после прочтения половины первой части. Помнится только, что какой-то граф и какой-то студент таскаются по улицам в каком-то городе, чуть ли не в Москве, берут Катю и увозят; потом опять берут Катю и, кажется, опять увозят. Впрочем, кто охотник, тот может прочесть сам и узнать, что делается дальше…». Сложившиеся обстоятельства помешали Гоголю продолжить его деятельность в текущей критике. Однако его выступления остались примером суда, которого долго потом недоставало всей подобной литературе.
Найденную им в Пушкине идею развития и ее отношение к будущему Гоголь распространил на движение русской литературы в целом. Как выяснилось, это было сделано оправданно. В статье «В чем же наконец существо русской литературы и в чем ее особенность» Гоголь пришел к выводу, что смысл творчества ведущих русских писателей следует искать в подготовке ими будущей общенародной культуры. «Поэзия наша, – сказал он, – звучала не для современного ей времени, но чтобы – если настанет наконец то благодатное время, когда мысль о внутреннем построении человека… сделается у нас общею по всей России и равно желанною всем, – то, чтобы увидели мы, что есть действительно в нас лучшего, собственно нашего и не позабыли бы его вместить в свое построение».
В этой перспективе Гоголь последовательно рассмотрел главных деятелей русской литературы. Его характеристики всегда сращены с жизнью, эпохой, которой принадлежал поэт. И одновременно в них видна высшая цель такого анализа, преемственность эпох, масштаб исторических задач, способность великого поэта выразить надежды и чаяния народа, устремленные к будущему. По умению различить большой смысл в каждой детали развития и тут же напомнить о нем в его полном размахе эта статья не имеет себе равных в русской критике. Возможно, это вообще лучшая критическая статья в русской литературе, и ее значение со временем, учитывая запас имеющихся в ней идей, продолжает расти. Вот ее основная мысль: «Наши собственные сокровища станут нам открываться больше и больше по мере того, как мы станем внимательней вчитываться в наших поэтов. По мере большего и лучшего их узнанья нам откроются и другие их высшие стороны, доселе почти никем не замечаемые: увидим, что они были не одними казначеями сокровищ наших, но отчасти даже и строителями нашими». Последующие события, и особенно современное обсуждение проблем русской классики в критике, доказали, что так оно и есть.
Но, возможно, самое замечательное в гоголевской критике это предвидение нападок на него и данный заранее ответ своим перетолкователям. С особой определенностью они были высказаны в знаменитом вступлении к седьмой главе «Мертвых душ». Гоголь рисует здесь удел писателя, «дерзнувшего, – как он говорит, – вызвать наружу… всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров…». Далее в нескольких сжатых абзацах он предсказывает, что с этим писателем произойдет. Зная последующую сложную судьбу Гоголя в критике, нетрудно видеть, насколько он был прав; попытаемся напомнить об этом в скобках. «Ему, – говорил Гоголь о таком писателе, – не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головою и геройским увлеченьем (тут буквально видится уже и Тургенев, и Достоевский, и многие другие писатели); ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков (опять-таки встают в памяти многие пошедшие потом подобным путем, например А. Фет); ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта».
Удивительно, как потом подтвердилось здесь каждое слово. Этот самый «суд», не выдержав вида выведенных Гоголем созданий, действительно начал придавать ему качества «им же изображенных героев». Это самая точная формула того, что сумел, например, разглядеть в Гоголе оглушенный и пришибленный силой гоголевских образов В. Розанов, смысл многочисленных высказываний которого о Гоголе наиболее полно, пожалуй, выражен им в восклицании: «Фу, дьявол! Фу, какой ты дьявол! Проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная… Сгинь! С нами крестная сила, чем оборониться oт тебя?»