. «…Именно отдана, а не отдалась! – пишет Белинский. – Вечная верность – кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освящаемые любовью, в высшей степени безнравственны». Татьяна создана природой для любви, «но общество пересоздало ее».
То ли дело пушкинская же Мария Кочубей – ее Белинский ценит выше Лариной. Ох уж это общество! Почему на Татьяну оно повлияло, а на Марию нет? «Что перед нею эта перепрославленная и столько восхищавшая всех и теперь еще многих восхищающая Татьяна – это смешение деревенской мечтательности с городским благоразумием». В письме В.П. Боткину Белинский опять пишет: «С тех пор, как она (Татьяна. – Ю.Д.) хочет век быть верною своему генералу – ее прекрасный образ затемняется». А в другой раз: «ум ее спал», «не было тех регулярных занятий и развлечений, свойственных образованной жизни», она – «создание страстное, глубоко чувствующее и в то же время не развитое, наглухо запертое в темной пустоте своего интеллектуального существования», «бедная девушка не знала, что делала» и пр. Словом, Татьяна – «нравственный эмбрион».
Достоевский строит собственную идеологическую модель: эта героиня – символ добродетельной России, тип «красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде». Татьяна отказывает Онегину, типу, «в родную почву и в родные силы ее (России. – Ю.Д.) не верующего, Россию и себя самого (то есть общество, свой же интеллигентный слой, возникший над родной почвой нашей) в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно страдающего».
Другими словами, по Достоевскому, у Онегина нет счастья ни в себе, ни в народе, ни в Христе, а у Татьяны есть. Татьяна твердо стоит на своей почве, а Евгений – духовный нищий. Чувствуете? Слегка осовременив, Онегин – чужой, враг народа, и патриотка Татьяна любить его не должна. «Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина…». Только после политического приговора Достоевский обращается к сути отказа генеральши: «А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого?» Аполлону Григорьеву также видится, что Пушкин как «поэт высоконравственный создает идеальный лик Татьяны», которая живет «храня на дне души, как заветный клад, нравственные понятия предков». Татьяна близка к «почвенной нравственности», а Онегин оторвался от почвы[210]. Эта нота в советское время разрастается до мажорного аккорда: «Образ Татьяны – воплощение народной стихии»[211].
Тынянов обращает внимание на простонародное имя Татьяна и ее идеалистический мир (Кларисса, Юлия, Дельфина). Ей бы и влюбиться в Ленского, замечает Тынянов, но тогда – рушится весь роман. Д. Благой не сомневается что у Онегина «искренняя страсть», но заявляет, что Татьяна, отказывая Евгению, «в основном, в сути дела, права»[212]. Эти рассуждения «права – не права» являют собой советский подход. Гуковский и Макогоненко, наоборот, считают, что Татьяна не права. Она не разглядела любви Онегина, обнаружила непонимание того, кого любила[213]. Татьяна права, возвращается к Белинскому Уманская, так как в основе предложения Онегина лежит «мелкое чувство светского самолюбия и тщеславия»[214]. И совсем без чувства меры о некоей высшей правоте этой героини рассуждает Турбин: «Татьяна – учредительница, основоположница какой-то новой морали, невидимое окружающим, то есть ими не узнанное чудо»[215].
Разброс точек зрения поистине широчайший – от трагедии до пародии. Так, Набоков видел в финале «Евгения Онегина» драму непонимания. Шкловский, напротив, считал, что Пушкин просто пародировал Татьяну, что поэт шутил[216]. «Ирония хорошо прослеживается на всех уровнях романа», – продолжает эту мысль современный исследователь Гуменная, считая, что, когда анализируется Татьяна, об иронии забывают. Ее вечная любовь и отказ Онегину таят иронию Пушкина. Поэт пародирует светские любовные отношения, стиль жизни Татьяны описан с издевкой. В романе нет ее идеализации, каковая имеется в пушкинистике[217].
Иной взгляд у Клейтона. «Сентиментальная схема, которую Достоевский навешивает на роман, достигает своего апогея в его интерпретации отторжения Татьяной Онегина». По мнению Клейтона, Достоевский, сентиментализируя героиню Пушкина и превращая ее в идеал, просто освобождает семейные отношения Татьяны с мужем от какого бы то ни было сексуального контекста.
А ведь это не Достоевский, но сам Пушкин – такой вечно сексуально озабоченный, виртуозно устраняет тему секса во всех отношениях своих героев, не предвидя, что сегодня внесексуальные отношения Онегина и Татьяны японскому пушкинисту К. Касаме покажутся подозрительными. «Думается, двух героев, Онегина и Ленского, связывают не просто дружеские отношения, – пишет Касама. – В особенности это касается Онегина… И здесь нельзя не почувствовать психологическую драму ненормальной гомосексуальной любви и ненависти… Пушкин, вероятно, намекает на гомосексуальные наклонности Онегина и говорит, что Татьяна все поняла»[218]. Вот, оказывается, почему Татьяна отказала Онегину: он был в сексуальной связи с Ленским! А пушкинистика ломает голову сто пятьдесят лет…
Задолго до Флобера, провозгласившего: «Эмма – это я», Кюхельбекер написал, что «Пушкин похож на Татьяну»[219]. Отказ Татьяны, по Андрею Синявскому, имеет быть оттого, что пушкинская Муза прочно ассоциируется с хорошенькой барышней, такой, какие всегда возбуждали поэта. «Незадачливая партнерша Онегина», «хладнокровная жена генерала», Татьяна Ларина и являлась лучшей Музой Пушкина. Отсюда Синявский делает вывод: «Я даже думаю, что она для того и не связалась с Онегиным и соблюла верность нелюбимому мужу, чтобы у нее оставалось больше свободного времени перечитывать Пушкина и томиться по нем. Пушкин ее, так сказать, сохранял для себя». Пушкин для себя оставил «девственной ее, избранницу, что, как монахиня, отдана ни тому, ни другому, а только третьему, только Пушкину»[220].
Пушкинское «я» имеется во всех героях романа. Лев Сергеевич Пушкин вспоминает о брате: «Он любил придавать своим героям собственные вкусы и привычки». Эпиграф из друга Вяземского «И жить торопится / И чувствовать спешит» говорит о Пушкине не меньше, чем о его герое: «В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь». Голоса современников, «что набросал я свой портрет», – волновали автора, и он, разумеется, отмежевывался. Но прозрачность литературного флера легко угадывалась. «А что человеку (между нами будь сказано), – замечает Карамзин, – занимательнее самого себя?»[221].
Антитатьяна
Болдинской осенью 1830 года одновременно завершались два процесса: холостая жизнь поэта и многолетняя работа над «Онегиным». То и другое заканчивал уже другой Пушкин – начала тридцатых годов. Вот уже полгода, с апреля, он в новом статусе, жених. Вынужденное сидение в Болдине, в карантине, позволяет ему пересмотреть свои взгляды, страсти, желания. Бесшабашному гуляке предстоит превратиться в оседлого мужа-домоседа, помещика, чиновника.
Удивительное предвидение: любимую свою Татьяну Ларину он сперва назвал Натальей – за десять лет до женитьбы и вычеркнул это имя как не подходящее к образу любимой героини. Теперь имя пришло к нему, так сказать, в живом виде.
Создавая роман всю основную часть зрелой жизни, Пушкин лепил в нем свой земной идеал женщины, которая постепенно превратилась в идеальную модель его собственной будущей жены. Собственной, а не Онегина.
В год женитьбы Пушкина в «Московском калейдоскопе» появилась статья М. Макарова «Тверской бульвар», а в ней стихотворение о гуляющих по бульвару:
Здесь и романтик полупьяный;
И классицизма вождь седой,
Певцом ругавшийся Татьяны;
И сам певец с своей женой.
Кто б ни был тот обруганный Пушкиным классицист, поэт тут вместе с двумя подругами: Татьяной и женой. Брак Пушкина нужен русской литературе, – вот как это тогда мыслилось и что писал приятель поэта Я.И. Сабуров: «…Здесь не опомнятся от женитьбы Пушкина; склонится ли он под супружеское ярмо, которое – не что иное, как pool pure (ставка в игре), и часто не слишком верная. Как справится он с тем, чтобы нарушить привычный ритм своей жизни? Впрочем, мы ничего не теряем. Во всяком случае, на худой конец, больше будет прекрасных строф; итог писателя – это его книга, а как он к ней приходит – его дело. Пусть брак, семья станут лишним томом в его библиотеке материалов – я согласен: она будет лишь богаче и плодотворнее»[222]. Если бы это было так!
За два года до помолвки, в 1828-м, окончив шестую главу «Евгения Онегина», Пушкин написал: «Конец первой части». Полного сюжетного скелета все еще не было, текла «даль свободного романа», неясная самому автору. Однако вполне можно предположить, что он намеревался постепенно создать вторую часть, соразмерную первой, то есть еще пять-шесть глав для симметрии. Через три месяца после начала восьмой главы холостой поэт становится женихом. Большая часть этой главы пишется Пушкиным в течение полугода, когда он размышляет о семейной жизни и готовится к свадьбе.
Естественно предположить, что к этому событию поэт хочет завершить свое главное произведение. Окончание романа спрессовывается. Две главы изымаются. Хочется скорее свести концы, и самый легкий выход – глава «Большой свет», встреча двух героев. 19 декабря 1830 года Вяземский записывает в дневнике, что Пушкин привел в порядок главы восьмую и девятую, «ею и кончает»