Зададим простой вопрос, который еще никогда не ставило пушкиноведение: поэт хотел поехать и вернуться или – эмигрировать?
Сперва Пушкин намеревался служить за границей по дипломатической части – таково было его образование и юношеские планы. Потом он пытался просто поехать с целью путешествовать и набираться впечатлений. Ему не дали этого сделать, и тогда он стал искать пути выбраться за границу тайно. Для каждого, кто понимает традиционную русскую ситуацию, ясно, что вернуться беглецу или самовольному изгнаннику (он называл себя сам и так, и так), – значило закончить свои дни на каторге. Такую судьбу Пушкин без всякого энтузиазма примерял к себе не раз.
Побег из России на Запад автоматически отрезал любому перебежчику путь назад. Стало быть, нам придется признать, что, задумывая бегство, первый поэт России примеривался к статусу политического эмигранта: «…Верно нога моя дома уж не будет». Любил ли Пушкин свою страну? Любил. И хотел умереть на родине. Но еще никто не доказал, что эмигранты любят родину меньше, чем те, кто живет внутри.
Такова закулисная сторона биографии поэта, которая по понятным причинам всегда ретушировалась, ибо с ней трудно увязать официальный образ государственного поэта – патриота. В этом смысле, вообще говоря, советское литературоведение могло найти в истории литературы истинных официальных патриотов отечества вроде Булгарина, Греча, Лобанова, с которыми, между прочим, у литературных бонз, связанных с тайными органами, было большее родство душ.
Стало ли мифотворчество историей сегодня?
Происходит нечто любопытное. В 1999 году исполняется двести лет со дня рождения Пушкина, и к юбилею уже идет вполне традиционная подготовка. В государстве, потерявшем ориентацию в пространстве и плывущем неизвестно куда без руля и без ветрил, кажется, только он, Пушкин, и остается прочным корнем культуры, на который можно опереться.
Значение Пушкина для России бесспорно, но ситуация, похоже, все еще двусмысленная. История, литература, искусство продолжают оставаться вовлеченными в политику, и очень трудно войти в берега. Мы живем в век изживания иллюзий, а Пушкина все еще укрывают от истины. Преувеличивая интернациональное значение Пушкина, должностные пушкинисты состояли при этой государственной религии, становились монопольными толкователями мыслей святого поэта, жрецами, ведающими Пушкиным, его рукописями и даже его родственниками.
В демократическом обществе делать это труднее, но пока любое нетрадиционное слово касательно святости Пушкина все еще встречается с неприязнью. Даже читатели, приученные к отфильтрованным сведениям о поэте, подчас нетерпимы. Вместо него, живого и бездонного в своих противоречиях, нам все еще предлагают некий плакат, иллюстрирующий указания начальства, или Пушкина – истинного христианина взамен старого образа Пушкина-атеиста. Видимо, до реального Пушкина мы еще не доросли.
1992
Тотальный экстаз, или С кого начинать летосчисление
Русская история до Петра Великого – сплошная панихида, а после Петра Великого – одно уголовное дело.
Переименуем «русских» в «петровцев»?
Приближение к рулю очередного вождя гипнотически окрыляет передовую российскую общественность. Обещания улетучиваются, как утренний туман, будто и не витали в воздухе, контроль над умами крепнет. Вот-вот свежеиспеченный лидер широким жестом дозволит пишущей братии сравнивать себя с великими реформаторами прошлого и прежде всего с Петром Алексеевичем. Нам только дай: разукрасим так, что и родная мать не узнает. Все видят, как единодушная пресса быстренько склеивает имидж спасителя нации, за сим следуют тотальные выборы, и… тут у нас неизбежно возникают исторические ассоциации.
Описания русских царей, когда их много читаешь, действуют как промывка мозгов.
Какая таинственная сила побуждает верить, что новичок поможет не только бизнесу и пенсионерам, но и балеринам, и киношникам? Не охвачены упоением пока только последователи альтернативной любви.
Писатели, конечно, впереди. Стремление к истине мирно уживается с идолопоклонством, и это важная черта российского менталитета.
Будто в прошлом не выливали ушаты лести, а воз и ныне там. «История не роман, – писал Николай Карамзин, – и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир»[436]. Добавлю: до тех пор, пока перо не коснулось главы государства. Тут сразу начинают течь слезы умиления. Молодой Пушкин, ухаживавший за женой Карамзина, по этому поводу иронизировал: воспевают-де «необходимость самовластья и прелести кнута». А сам?
С горечью приходится взглянуть на аллилуйную сторону сочинений гения, ибо именно он у нас все. «В Пушкине, – вспоминал Вяземский, – было верное понимание истории, свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость… Он не писал бы картин по мерке и объему рам, заранее изготовленных… для удобного вложения в них событий и лиц, предстоящих изображению…»[437]. Возникает, однако, вопрос: какое это – верное понимание? Верное с чьей точки зрения? И если под меркой и рамой Вяземский понимает установки сверху, как надо изображать исторические фигуры, то в свете этого интересно посмотреть, как независимый автор рисовал вождей.
Может ли поэт быть объективным, или, мягче, более объективным, чем историк? Оба, Карамзин и Пушкин, пользовались фактами из прошлого как фабульным источником. Предпочитавший холодное наблюдение государственный историограф Карамзин то и дело проявлял свою антипатию к Петру Великому, переступая через рамки официального апологетического мнения. Пушкин в большей степени стирал границу между историей и литературой. Белинский называет это «учено-художественной историей», имея в виду, что Пушкин соединял два таланта: историка и писателя[438]. А разве Карамзин не соединял? Очевидно, речь должна идти о процентах, о степени объективности, которая трудно измеряема, но в основе которой лежит обнаружение фактов или же утаивание их в угоду концепции.
Искажение истории в свою пользу необходимо властям на каждом витке развития государственности, чтобы самоутверждаться и приноравливать к себе менталитет нации. Особенно это касается такой традиционно важной движущей силы, как патриотизм, поддержанию которого исторические факты подчас мешают.
Приукрашивание лидеров в России всегда имело место, а если отличалось в Новейшей истории, то размахом и цинизмом, чему все свидетели[439]. Мы не можем обойти Пушкина, а Пушкин не мог миновать царя Петра. Что влекло поэта к царю?
Пытаясь «верно» понять историю, заметим, что реформы Петра подготавливались до него, а многие из них осуществлялись после. Его заслуга в хирургической операции: царь резал, а зашивали другие. Но именно Петру отдано авторство и сгущенные, концентрированные почести. Таково русло, по которому уготовано было плыть Пушкину-историку – по течению, не против него.
Исходным источником интереса Пушкина к занятиям русской историей (если не считать лицейских уроков) был Карамзин. Правительство стимулировало мифологию о Петре. Этим его наследники укрепляли свой авторитет внутри страны и за рубежом. Так, граф Шувалов доставлял специально отобранные редкие книги, рукописи и деньги Вольтеру, чтобы тот составил «Историю Петра Великого», что и было выполнено. Вольтер округлил все острые углы, например казнь Монса, любовника петровской жены Екатерины, смерть самого Петра и борьбу за престол после его смерти. А между тем, уже существовали опубликованные источники, например «Записки графа Бассевича»[440].
Чувство меры в преданности индивида государству терялось. Современник Пушкина министр финансов граф Егор Канкрин писал: «Если рассудить, то мы по справедливости, вместо того, чтобы называться русскими, должны прозываться петровцами»[441]. И всегда Петр окутывался славой. Только на первых двух страницах «Публичных чтений о Петре Великом», приуроченных к официальным празднествам по случаю двухсотлетия со дня рождения Петра, авторитетный историк Сергей Соловьев называет Петра «великим человеком» 13 раз и один раз «величайшим»[442].
Наши российские Будды
Слава граждан в России измеряется степенью приближенности к престолу. Исключения редки, и гений Пушкин исключением не стал. Вот уже полтора столетия в русском национальном сознании установлена прямая связь между двумя вершинами: Петр Романов и Александр Пушкин. Связь эта астральная, она проходит в особой внеземной сфере: «Там русский дух… там Русью пахнет!» Традиционная формула: «Царь дан нам Господом» в случае с Петром подменяется на: «Царь и есть Бог». «Он Бог твой, Бог твой был, Россия», – заклинал в оде Ломоносов. Но если царю Петру, так сказать, по должности положено нечто божественное, то поэт Пушкин в цари произвел сам себя («Ты царь себе, живи один»), а нимбы вокруг обоих рисовались биографами.
«Пушкин – самый ясный русский дух», – писал Петр Струве[443]. Что означают слова «самый ясный» в определении исторической фигуры? «Пушкин есть единственный в русской литературе поэт творческого начала духа», – считал Семен Франк. Он пояснял, что поэт именно через Петра воспринял чутье к государственному и культурному творчеству[444]. Чувствуете? Через царя, который умер за сто лет до него, писатель ощутил себя в другой эпохе. Василий Ключевский указывает на две эпохи «решительно важные в движении русского самосознания», два лица, «тесно связанных логикой исторической жизни. Один из этих деятелей – император, другой – поэт.