В семидесятые годы, когда в Советском Союзе была принята доктрина о новой мировой экспансии коммунизма, к ней был приспособлен и Пушкин. Г. Макогоненко в 1973 году писал об участии поэта в благородном деле русификации всего мира. Говоря об актуальных проблемах пушкиноведения, он заявил «о поставленной историей задаче решать общечеловеческие вопросы с позиций национального опыта и провозглашать на форуме западноевропейской мысли русское слово, русскую мысль»[515].
Пушкинистикой занимались чекисты, развивая Институт русского языка имени Пушкина в Москве, имевший в разных странах восемь финансируемых из центра филиалов. Через институт распространяли советскую идеологию на все континенты, и органы готовили своих помощников из наивных иностранцев – любителей поэзии Пушкина. Студенты (я встречал многих в разных странах) рассказывали про навязчивые собеседования в процессе обучения с пушкинистами в штатском.
Что важнее для Пушкина (да и для нас) в принципе: национальное или общечеловеческое? Писателя прозападной ориентации при жизни перевоспитывали, а после смерти не раз превращали в антизападника. Более двухсот произведений Пушкина, включая мелкие, написаны на французском. Язык этот был средством европеизации, связывал Пушкина с культурой Франции. «Русские, – говорил в 1831 году Стендаль, – копируют французские нравы, но всегда с опозданием лет на пятьдесят. Ныне они переживают век Людовика XV»[516].
Приходится добавить: не только французские.
Любимое Пушкиным выражение «чужие краи» есть перевод из байроновского «Дон-Жуана». Александр Тургенев писал Томасу Муру: «Пушкин, образовавшийся на Байроне». Тургенев представлял Муру Пушкина в качестве главного байроновского переводчика в России. Вот мысль, высказанная маркизом де Кюстином: «Человек этот отчасти заимствовал свои краски у новой западноевропейской школы в поэзии… Так что подлинно московским поэтом я его еще не считаю»[517]. Запад в широком смысле был для Пушкина важнейшим фактором существования от начала до конца жизни, и для пушкинистов тоже. Много автографов сохранилось благодаря тому, что попали на Запад, были подарены Пушкинскому Дому или куплены.
При этом, как раньше Пушкина, в советское время не выпускали за границу пушкинистов. Илья Фейнберг рассказывал, как он униженно просил в 1956 году С. Михалкова и К. Симонова, отправлявшихся от Союза писателей с пропагандистской миссией в Англию, навести там справки у потомков Пушкина о его пропавшем дневнике. Фейнбергу не дали съездить в просоветскую Эфиопию, и он всерьез изучал предков Пушкина, гуляя в Москве мимо Университета дружбы народов имени Лумумбы. Там, в скверике, пушкинист пришел к заключению, что эти студенты похожи на Пушкина[518].
После смерти Пушкин стал выездным, его начали вывозить за границу. Постепенно сложился новый жанр пушкинистики. Вот названия трудов для примера: «Пушкин на Западе», «Пушкин за рубежом», «Пушкин в Японии», «К вопросу о знакомстве Пушкина с культурой и общественной жизнью чехов и словаков» и даже «Приемный сын Кавказа». Когда железный занавес опускался над страной, печатались крылатые изречения вроде: «Для Пушкина-поэта не было ни географических, ни исторических границ»[519]. Писали, что поэт «перерос национальные и исторические границы»[520]. И это была правда: ведь он не смог их пересечь.
В свое время профессор и цензор Александр Никитенко, узнав о смерти Пушкина, воскликнул: «Бедный Пушкин!.. Тебе следовало идти путем человечества, а не касты…»[521]. Он не мог представить себе, что путем человечества (так называемого «прогрессивного», конечно) Пушкина тоже поведут по указаниям сверху.
Выражение «мировое значение Пушкина» сочинено в Пушкинском Доме, и его следует реально понимать как попытку ознакомить с Пушкиным читателей в других странах. Байрон не слышал имени Пушкина. Гете, возможно, слышал от Кюхельбекера, но невестка его Оттилия не смогла выговорить имени Пушкина «потому что имена русские жесткие даже и для немецкого уха»[522]. «Но главное, – объяснял ситуацию Д. Мирский, – западный читатель у Пушкина не находит ничего нового сравнительно, с одной стороны, с западными поэтами, предшествовавшими Пушкину, а с другой стороны, с русскими писателями, которые пришли после Пушкина, т. е. западному читателю кажется, что если он знает Гете, Байрона, Шекспира, Бернса и других и в то же время знает Толстого, Чехова, Достоевского и Тургенева, то Пушкин ничего нового ему не дает»[523].
Конечно, Пушкина знают западные слависты и те, кто хоть как-то связан с русской культурой. Оставим на обочине эмоциональные всплески вроде высказывания словенского писателя Антона Ашкерца: «Когда Пушкин писал стихи, он макал свое перо в солнце» или философа А. Позова: «Пушкин – единственный в мире Апостол Красоты»[524]. Приходится согласиться с А. Бемом: «В Европе Пушкин, известный по имени, в живой литературной жизни роли не играл»[525]. И не Пушкина в том вина, и не Запада. «Обвинять Европу в том, что она не заметила Пушкина, мы, русские, собственно, не можем. Ведь мы сами упорно обносили его пограничными столбами», – писал эмигрант А. Бем[526]. О мировом значении Пушкина никто не высказался точнее Тургенева, который назвал его «центральным художником», но при этом уточнил: «Название национально-всемирного поэта, которое мы не решаемся дать Пушкину, хоть и не дерзаем его отнять у него»[527]. Поистине, гениальная формула: ни дать, ни взять!
Культ святого Пушкина
Мы, русские, выдрессированы на фразе Аполлона Григорьева: «Пушкин – это наше все». Также обобщал Иван Гончаров: «В Пушкине кроются все семена и зачатки, из которых развились потом все роды и виды искусства во всех наших художниках»[528]. И еще, конечно, заключение Максима Горького: Пушкин – «самое полное выражение духовных сил России». В результате развился некий гипноз.
Критика Пушкина, столь способствовавшая его известности при жизни, впоследствии стала рассматриваться как посягательство на национальные святыни. Журналист Ксенофонт Полевой, одним из первых назвавший Пушкина великим поэтом за бессмертные заслуги перед русской словесностью, с грустью отмечал: «Знаю, что я должен очень осторожно говорить о Пушкине. Нашлись люди, которые в последнее время усиливались представить меня каким-то ненавистником нашего великого поэта и чуть не клеветником нравственной его жизни»[529].
М. Цветаева вспоминает, что в ее семье, боготворя Пушкина, предпочитали правде о нем ложь. Мать утаивала от дочерей подробности его биографии. «Жизнь спустя, – пишет Цветаева, – горячо приветствую такое умолчание матери». Согласимся, что упоминать или не упоминать детям в начальной школе публичный дом, часто посещавшийся Пушкиным, – педагогически важная проблема. Но взрослая Цветаева так обожает Пушкина, что ревнует его к жене, уверяя нас, взрослых читателей, что Дантес заманил поэта на дуэль и убил[530]. Обожествление не знает меры:
Эти пределы священны уж тем, что однажды под вечер
Пушкин на них поглядел с корабля, по дороге в Гурзуф… —
пишет Волошин в «Коктебельских берегах»[531]. На тех местах, куда Пушкин глянул утром, днем или под вечер, имеются мемориальные доски. Мы живем, писала в тайном дневнике Л. Гинзбург, «среди всеобщего умиленного слюнотечения, в котором утоплен Пушкин»[532].
Наверное, только в России возможно такое: превращать поэта в атеиста одновременно с его обожествлением. Божество нуждается в храмах, и первый храм был открыт через сорок два года после его смерти лицеистом Павлом Рейнботом. Пушкинский Дом создан с участием этого же энтузиаста и Бориса Модзалевского и тоже задумывался как музей. Советские музеи Пушкина прошли в своем развитии два этапа: уничтожения и создания заново на пустом месте. Говорим это по старым и свежим впечатлениям от поездки. По сравнению с западными музеями писателей в Америке и Европе, дома, в которых жил Пушкин, не столько культурные, сколько культовые учреждения, или, как их называют в газетах, «Храмы Славы Великого Поэта» (с заглавных букв).
Вдова Пушкина съездила в Михайловское с детьми за всю жизнь четыре раза. «…Когда Наталья Николаевна (Пушкина) вышла вторично замуж, – вспоминала про Михайловское соседка Мария Осипова, – дом, сад и вообще село было заброшено, и в течение восемнадцати лет все это глохло, гнило, рушилось… Наконец, в последние годы исчез и дом поэта: его продали за бесценок на своз… так мне досадно, что не сбережен, как бы везде это сделали за границей, не сбережен домик великого поэта»[533].
Природа отдыхает на потомках гения. Сын Пушкина Григорий двадцать лет прожил в Михайловском с подругой-француженкой, имя которой не сохранилось (сам он звал ее Мадам) и которая родила ему трех дочерей. Когда она заболела, он расстался с ней, решив жениться на другой и переехать в Вильно. Отдал он Мадам все имущество на пятнадцати подводах, – практически все, что осталось от великого отца. А имение продал казне, поскольку в год столетия со дня рождения поэта (1899) возникла мысль о создании музея.