Александр Тургенев (1784–1845).
С акварели П. Ф Соколова.
Ленивец милый на Парнасе,
Забыв любви своей печаль,
С улыбкой дремлешь в Арзамасе
Пушкин ощущает себя в другом стане — не с приверженцами Бурбонов и «Священного союза», а с тем одиноким парижским ремесленником, который учился читать по республиканской конституции и навсегда остался верен «правам человека и гражданина». Когда до Петербурга доходят парижские литографии, изображающие «ужасного убийцу», Пушкин достает себе такой рисунок.
27 февраля 1820 года Вяземский писал: «Цари вытаращили глаза на Францию, и, вероятно, Лувель не один Тюлерийский замок напугал». В духе этого отзыва на полях рисунка своим размашистым почерком поэт надписывает: «Урок царям» В тот же вечер в театральном зале, который напоминал в те времена клуб, он показывает этот листок соседям по креслам и знакомым, «позволяя себе при этом возмутительные отзывы», — свидетельствуют благонамеренные современники.
Разразившаяся в самом начале 1820 года революция в Испании вызвала живейшее сочувствие Пушкина. Его друзья и наставники в политическом мышлении — Чаадаев и Николай Тургенев — не скрывали своего восхищения этой «народной победой». 25 марта 1820 года Чаадаев сообщает своему брату «великую новость», захватившую весь мир. испанская революция закончилась, король в ответ на «восстание целого народа» оказался вынужденным подписать конституцию. «Вот прекрасный довод в пользу революции!» Все это волнует Чаадаева, «ибо близко касается и нас». Тогда же Николай Тургенев записывает в свой дневник: «Слава тебе, славная армия испанская! Слава испанскому народу… Свобода да озарит Испанию своим благотворным светом…» Пушкин впоследствии не раз вспоминал имена вождей испанской революции — Кироги и Риэго — и через десять лет отметил этот момент в сжатом и взволнованном стихе «Тряслися грозно Пиренеи…»
Возникшие тревоги в жизни Пушкина совпали с крупным событием его творческой жизни: 26 марта была окончена шестая, последняя, песнь «Руслана и Людмилы». Здесь находят благополучное разрешение все приключения сказочной эпопеи и по принципу «кольцевого» построения дано заключение, как бы перекликающееся с началом рассказа: продолжается брачный пир «в гриднице высокой». Вся поэма прочно замыкается концовкой, повторяющей ее зачин: «Дела давно минувших дней…»
Луи-Пьер Лувель (1763–1820).
Литография (1820).
В шестой песни сказка наиболее приближается к историческому повествованию: осада Киева печенегами уже представляет собой художественное преображение научного источника. Это первая творческая переработка Карамзина. Картина сражения, полная движения и пластически четкая в каждом своем эпизоде, уже возвещает будущего мастера батальной живописи:
Почуя смерть, взыграли кони,
Пошли стучать мечи о брони;
Со свистом туча стрел взвилась,
Равнина кровью залилась;
Стремглав наездники помчались,
Дружины конные смешались;
Сомкнутой, дружною стеной
Там рубится со строем строй;
Со всадником там пеший бьется;
Там конь испуганный несется;
Там русский пал, там печенег;
Там клики битвы, там побег;
Тот опрокинут булавою;
Тот легкой поражен стрелою;
Другой, придавленный щитом,
Растоптан бешеным конем…
Пушкин особенно ценил эту последнюю песнь «Руслана», выделяя ее вместе с третьей песнью (бой с головой), как наиболее совершенные во всем произведении. Действительно, в этих разделах шутливая поэма приобретает местами подлинный драматизм, заставляя звучать то лирически, то заунывно легкий стих забавного сказания.
Таковы элегические раздумья Руслана о смерти, таково прелестное вступление к шестой песни, достойное стать в ряд с лучшими любовными романсами поэта:
Ты мне велишь, о друг мой нежный,
На лире легкой и небрежной
Старинны были напевать…
Один из тогдашних критиков удачно заметил, что стих «Руслана и Людмилы» поет на все лады, как струна на скрипке Паганини.
Поставив себе еще на лицейской скамье задачу развернуть в плане волшебной поэмы основные мотивы русских народных преданий, Пушкин с замечательной уверенностью и непоколебимой волей художника довел свой замысел до блестящего завершения. По пути разработки фольклора он в дальнейшем пойдет неизмеримо дальше, все глубже захватывая драгоценную руду народного творчества, но и первая его поэма уже являет ряд черт национального эпоса. Недаром в позднейшей авторской характеристике «Руслана», в знаменитом прологе «У лукоморья», дан гениальный синтез старинной русской сказки.
Друзья-поэты, пристально следившие за ростом этих «грешных песен», были зачарованы их обширной и сложной композицией, переливающей всеми красками фантазии и легенды. Жуковский, несмотря на пародирование его «Двенадцати спящих дев» в четвертой песни «Руслана», восхищенно приветствовал своего «ученика-победителя» знаменитой надписью на своем портрете, подаренном Пушкину в самый день завершения его «игривого труда».
В это время закулисная борьба с поэтом стала принимать довольно напряженный характер. Наблюдение за политическим благонравием граждан было сосредоточено в министерстве полиции, а надзор за вольной петербургской молодежью был предоставлен его Особой канцелярии.
Весною 1820 года это учреждение предпринимает ряд действий против молодого чиновника иностранной коллегии, получившего известность в петербургском обществе своими смелыми политическими высказываниями и антиправительственными стихами.
Оды об убийстве Павла I, эпиграммы на Аракчеева, поносившие и самого царя, дерзкий публичный показ портрета Лувеля — все это могло определяться как оскорбление величества. Дело приняло весьма внушительные масштабы; оно попало, вероятно, к Аракчееву (которого многие современники считали главным виновником всей истории) и, несомненно, к Александру I, который сделал вскоре директору лицея Энгельгардту известное заявление о «возмутительных» стихах Пушкина. Всякое упоминание об 11 марта Александр воспринимал как личный выпад, зная, что народная молва обвиняла его в отцеубийстве. «Он мог снести все лишения, — писал впоследствии об Александре журналист Греч, — все оскорбления, только воспоминание о смерти отца, мысль о том, что его могут подозревать в соучастии с убийцами, приводили его в исступление».
Неудивительно, что автор «Вольности» попал под угрозу весьма тяжкой кары. Военный генерал-губернатор Петербурга Милорадович получает распоряжение произвести обыск у Пушкина. Но Милорадович был боевой генерал, соратник Суворова, герой Двенадцатого года, воспетый Жуковским. Он жил широко и разгульно, любил театр и танцовщиц, знал Пушкина по зрительным залам и кулисам петербургских сцен. Вместо официального обыска он решил прибегнуть к секретному изъятию нужных бумаг.
В середине апреля в дом вице-адмирала Клокачева у Калинкина моста явился переодетый агент и предложил «дядьке» Пушкина, Никите Козлову, пятьсот рублей за предоставление ему «для чтения» сочинений молодого барина. Тот отказал. Узнав той же ночью о таинственном почитателе своей поэзии, Пушкин решил предупредить события: он сжег все сатирические листки. На другое утро поэт получил предписание столичного полицмейстера немедленно явиться к военному генерал-губернатору.
По счастью, Пушкин был в добрых отношениях с прикомандированным для особых поручений к Милорадовичу полковником Федором Глинкой. Автор известных «Записок русского офицера» и биографии Костюшки, близкий к Пестелю, Трубецкому и Муравьевым, председатель «Вольного общества любителей российской словесности», Глинка мог действительно дать в этом случае благожелательный и дельный совет. Поэт не знал, что этот активный общественный деятель был еще членом «Союза благоденствия», но он разделял общее мнение о Глинке, как о человеке исключительной отзывчивости к чужому горю.
«Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения, — заявил Глинка, — он не употребит во зло вашей доверенности».
Пушкин слышал сочувственные отзывы о Милорадовиче от Николая Тургенева, оценившего позицию героя 1812 года в Государственном совете, где тот оспаривал Шишкова и восставал против рабства. Поэт отправился на Невский проспект в канцелярию военного генерал-губернатора.
Милорадович принял Пушкина в своем кабинете среди турецких диванов, статуй, картин и зеркал. Он питал страсть к предметам роскоши, к нарядной обстановке, восточным тканям. Как южанин, он отличался некоторой зябкостью и любил по-женски кутаться в пестрые шали. Кажется, он подражал в блеске, пышности и воинских бравадах знаменитому Мюрату, с которым вел переговоры в 1812 году. Но этот изнеженный сибарит умел делить с солдатами все лишения походной жизни, сохранять веселость в минуты величайшей опасности и спокойно раскуривать трубку, когда пуля снесла султан с его шляпы.
Милорадович заявил о полученном им приказе «взять» Пушкина и забрать все его бумаги. «.Но я счел более удобным пригласить вас к себе». На этот жест доверия Пушкин решил ответить такой же широкой откровенностью: бумаги его сожжены, но он готов написать Милорадовичу все, что нужно. «Вот это по-рыцарски!» воскликнул удивленный начальник.
Вскоре казенные листки генерал-губернаторской канцелярии заполнились строфами «Вольности», ноэлей, сатир — всей антиправительственной поэзией Пушкина, за исключением одной эпиграммы, которую царь никогда бы не простил ему.
Этот сборник памфлетов Милорадович на другой же день представил Александру, прося его не читать их и помиловать сочинителя за мужественное и открытое поведение во время следствия: «Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения».
Но император был другого мнения. Дело Пушкина не было решено тогда же (как рассказывал впоследствии Глинка), а тянулось еще около трех недель. 19 апреля Карамзин сообщил Дмитриеву, что полиция узнала «о стихах Пушкина на вольность», об эпиграммах на властителей и друзья поэта «опасаются следствий».