фу, выражая свою надежду на сочувствие воина «к судьбе вдовы героя 1812 года, великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а смерть столь печальна…»
Вокруг «Литературной газеты» разгоралась борьба. Конкурирующий орган — «Северный Меркурий» — вступил в полемику с изданием Дельвига. Журналы Булгарина и Греча — «Сын отечества» и «Северный архив» — ожесточенно напали на руководителей новой газеты, выводя их в пародиях и памфлетах под вымышленными, но довольно прозрачными именами.
Полемика с Николаем Полевым разгорелась по поводу его «Истории русского народа», встретившей отрицательную оценку Пушкина на столбцах «Литературной газеты». Не примыкая к резкой журнальной кампании, направленной против книги Полевого, поэт довольно сдержанно критиковал противопоставление автором своего исторического исследования труду Карамзина. Но к литературной стороне новой монографии он отнесся со всей строгостью. Понимая историю, как жанр художественной прозы, и всячески приветствуя воздействие Вальтера Скотта на новейшую школу французских историков, Пушкин отдавал решительное предпочтение «гармоническому перу» Карамзина перед «темным слогом» Полевого, которому совершенно чуждо «искусство писать». Более передовые исторические воззрения этого ученика Тьерри не могли искупить в глазах Пушкина его литературной отсталости («в его сочинении все обезображено, перепутано и затемнено»). В ответ Полевой открыл целый поход на «аристократов» из «Литературной газеты». Возник оживленный обмен полемическими статьями между органом Дельвига, обвинявшим Полевого в якобинской демагогии, и «Московским телеграфом», протестовавшим против полемической ставки своих оппонентов якобы на правительственную бдительность.
Но гораздо ожесточеннее была борьба «Литературной газеты» с «Северной пчелой». Спор разгорелся по поводу устных заявлений Пушкина о заимствовании Булгариным для его «Дмитрия-Самозванца» ряда мест из «Бориса Годунова». С рукописью трагедии сотрудник Бенкендорфа мог ознакомиться в Третьем отделении, где новая драма рецензировалась для Николая I. Когда в «Литературной газете» от 7 марта появился анонимный отзыв о «Дмитрие-Самозванце», хотя и без обвинений в плагиате, но с указанием на польский патриотизм автора, Булгарин, ошибочно решив, что статья принадлежит Пушкину, обрушился на него сокрушительным пасквилем. Он вывел поэта под видом «природного француза, служащего усерднее Бахусу и Плутусу, нежели музам, который в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины; который бросает рифмами во все священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных“», и пр. Выпад Булгарина с намеками на «Гавриилиаду», на отношение к правительству, на личную жизнь поэта, с оскорбительной оценкой его творчества глубоко возмутил Пушкина. Он решил ответить со всей резкостью. В «Литературной газете» появилась знаменитая статья о Видоке, полицейском сыщике, отъявленном плуте и грязном доносчике. По ряду намеков (отсутствие отечества, бывшая военная служба, хвастовство дружбой с умершими знаменитостями, полицейское доносительство и пр.) не узнать в этом очерке Булгарина было невозможно. Прозвище Видока отныне прочно утвердилось за ним.
Булгарин ответил разносом седьмой главы «Евгения Онегина» и полемической статьей, снова направленной против «литературных аристократов» и особенно против Пушкина. «Жаль, что Мольер не живет в наше время! Какая неоцененная черта для комедии «Мещанин во дворянстве» — восклицает Булгарин по поводу сотрудников «Литературной газеты», «заговоривших в своем листке о дворянстве». Следовал анекдот о поэте, происходящем «от мулатки» и возводящем свое происхождение к «негритянскому принцу», который на самом деле был обыкновенным негром, купленным в старину каким-то шкипером за бутылку рома. Особые обвинения Пушкина в недостатке патриотизма вызвало в «Северной пчеле» путешествие поэта в кавказскую действующую армию: «Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей поэзии появился опять Онегин бледный, слабый…» Пушнину приходилось не только полемизировать с литературной критикой, но еще опровергать политические инсинуации.
Полемика снова обращает Пушкина к раздумьям о призвании и судьбе поэта. Нападкам критики («Услышишь суд глупца…») он мужественно и твердо противопоставляет незыблемое право творящего художника «Ты сам свой высший суд». В знаменитом сонете 1830 года независимость поэта от мелкого деспотизма обывательской среды провозглашается так же, как и его свобода от железного гнета «венчанных солдат». Именно им противопоставлен творящий поэт-мыслитель:
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум…
Одиночество — единственное спасение для поэта в среде Романовых, Бенкендорфов, Серафимов, Булгариных; но это одиночество творческое, которое рано или поздно сольет его мысль с великой народной стихией, волю которой он стремится уловить и выразить в своих созданиях. Это чувство звучит в чудесном наброске начала тридцатых годов:
Пой: в часы дорожной скуки
На дороге столбовой
Сладки мне родные звуки
Звонкой песни удалой.
Пой, ямщик! Я молча, жадно
Буду слушать голос твой.
Месяц бледный светит хладно,
Грустен ветра дальний вой…
Знаешь песню ты: Лучина?
Одновременно не прекращается общение поэта с великими классиками. Из мировых гениев прошлого в его творческой жизни все больше ощущается присутствие Данте. Пушкин рано узнал флоретинского поэта, читал его в подлиннике уже в южные годы, но к концу двадцатых годов проявляет к нему пристальный интерес. Именем Данте начинается перечень мастеров сонета, о нем благоговейно говорит Сальери. Характерен отрывок 1829 года:
Зорю бьют. Из рук моих
Ветхий Данте выпадает…
Пушкин оставил краткие, но поразительные по глубине оценки «Божественной комедии»: «Единый план Ада есть уже плод высокого гения». Это — «тройственная поэма, в которой все знания, все поверья, все страсти средних веков были воплощены и преданы так сказать осязанию в живописных терцинах».
Этот четкий и строгий размер дантовой поэмы органически сочетался для Пушкина с ее планом («тройственная поэма») и с духом создавшей ее эпохи. В этих тонах написаны и терцины Пушкина, воссоздающие в русской поэзии не только форму, но и глубокий поэтический стиль дантовой трилогии. Терцины «В начале жизни…» замечательно передают общий характер эпохи Возрождения с ее жаждой знаний и культом античности и в частности с ее тонким искусством садов. Три темы — школа, вилла, мифологические боги — развертывают основной замысел этого вступления к незаконченной поэме. Тенденциям средневековья («полные святыни словеса…») противопоставлено восхищение отрока созданиями античного ваяния, особенно Аполлоном.68
Пушкин с замечательным искусством выдерживает труднейший принцип дантовской формы, согласно которой каждый терцин, как правило, представляет собой замкнутую строфу. Нет переносов, то есть непосредственного продолжения стиховой фразы в следующем трехстишье. Каждое из них — завершенное целое. Даже сложнейшие задания — изображения и характеристики «двух бесов» — даны и исчерпаны в трех строках:
Один (Дельфийский идол) лик младой —
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал —
Волшебный демон — лживый, но прекрасный.
Еще ближе по теме к «Божественной комедии» пушкинские терцины 1832 года «И дале мы пошли…» В обоих опытах русский стих впервые зазвучал, как настоящая итальянская «терца-рима», с торжественной плавностью ее ритмов и заострённой четкостью каждого образа.
Сложно развертывался в 1829-1830 годах роман Пушкина с Гончаровой. По возвращении из Арзрума поэт, казалось, получил разъяснение, что двусмысленный весенний ответ на его предложение следует понимать как отказ. «Сколько терзаний ожидало меня по возвращении, — писал он несколько позже Наталье Ивановне: — ваше молчание, ваше холодное обращение, прием mademoiselle Nathalie столь легкий, столь невнимательный. Я не имел мужества объясниться — я уехал в Петербург убитый, сознавая, что сыграл смешную роль: я был робок первый раз в жизни».
А. С. ПУШКИН
с портрета Л. Ф. Соколова. 30-е годы (масло).
«Когда мне впервые показали акварель Соколова, я сразу сказал: это единственно настоящий Пушкин» (С. Л. Левицкий)
Только к весне положение заметно изменилось: «Один из моих приятелей, приехав в Москву, передает благосклонное слово вашей дочери по моему адресу — и оно возвращает мне жизнь…»
Ободренный, поэт срочно выезжает из Петербурга. «Третьего дня приехал я в Москву, — писал он Вяземскому 14 марта 1830 года, — и прямо из кибитки попал в концерт, где находилась вся Москва. Первые лица, попавшиеся мне навстречу, были Наталья Гончарова и княгиня Вера (Вяземская)…» Поэт был встречен приветливо. Не откладывая решительного шага, он уже в начале апреля делает новое предложение, которое на этот раз было принято. «Наденька подала мне холодную, безответную руку», отмечает Пушкин этот тревожный момент в автобиографическом очерке «Участь моя решена…»
Сам он, несмотря на увлечение, был полон сомнений: в согласии Натальи Николаевны он склонен был видеть только «свидетельство ее сердечного спокойствия и равнодушия». Томила также неопределенность материального состояния, сомнительное политическое положение. Поездка в Арзрум навлекла на Пушкина новый гнев правительства. В грозном письме Бенкендорф потребовал от имени государя объяснений: «…по чьему позволению предприняли вы сие путешествие? Я же со своей стороны покорнейше прошу вас уведомить меня, по каким причинам не изволили вы сдержать данного