<Н>ичем не оправдано помещение первого портрета Гёте вклейкой на меловой бумаге: портрет тысячу раз переиздавался. У нас же в СССР имелись неизданные прижизненные портреты Гёте, которые мы воспроизвели.
По содержанию номера три «Звеньев», опубликованному во втором номере, нам сделалось известным о публикации заметки Боровковой «Свадьба Пушкина по письмам Вяземского к жене». В специальном пушкинском номере «Литературного Наследства», находящемся в наборе, печатается большая специальная работа «Пушкин по неизданной переписке Вяземского с женой»; 4 печ. листа, куда полностью войдет материал заметки Боровковой. В том же номере «Звеньев» набирается переписка Герцена с Гессом, публикуемая нами в номере 7–8 нашего журнала, выходящего в свет 25 февраля. В содержании того же номера «Звеньев» об<ъ>явлены письма Бальзака в публикации некоего Куликова. Нами же по всем архивным фондам Союза собраны 22 письма Бальзака, 8 писем его жены Ганской и большое количество архивных дел, которые легли основой специального исследования «Бальзак в России», заканчиваемого нами подготовкой к печати. Публикация же нескольких писем Бальзака, которые конечно имеются у нас, лишь дробит тему и кроме конфуза ничего редакции «Звеньев» не принесет, так как автор публикации Куликов, читавший эту свою работу, не знает ни одного иностранного источника. <…>
Просим Вас принять меры для того, чтобы бессмысленная трата бумаги, денег прекратилась. Для «Звеньев» необходимо было бы определить границы и темы их ближайших номеров – как это сделали мы, – иначе мы будем только дробить свои силы и дублировать свою работу220.
Илл. 8. Записка И. Е. Гершензона и А. Н. Тихонова от 19 февраля 1933 года, адресованная в редакцию «Литературного наследства» И. С. Зильберштейну. РГАЛИ
Посредством этого обращения Зильберштейну удалось добиться согласия на предварительное извещение о планируемых к публикации материалах. 19 февраля руководство издательства «Academia» направило в редакцию «Литературного наследства» записку221 с просьбой предоставить план готовящихся в 1933 году выпусков, чтобы избежать возможного дублирования документов в «Звеньях».
Это означало, что Зильберштейн мог посредством формирования собственного издательского плана (зачастую он был «плавающим», от раза к разу менявшимся из‑за неровной динамики подготовки параллельно шедших выпусков) влиять на наполнение «Звеньев». Следующим залпом в этой архивной войне стала резко негативная рецензия Сергиевского на два первых выпуска «Звеньев», появившаяся в первом номере «Литературного критика» в июне 1933 года. Рецензент упрекал коллег не только за «старорежимный» подход к архивам, но и за то, что «редакция не только не уделила достаточно внимания тематической цельности сборников, но и вообще не проявила должного критицизма в отборе имевшихся в ее распоряжении публикаций»222. Основной упрек в адрес «Звеньев» заключался в несоответствии публикуемых «мелочей нейтрального порядка» задачам развернутого в те годы «широкого культурного строительства». Достоинства же сборников виделись Сергиевскому незначительными, меркнувшими на фоне общей «пестроты», вызванной тем, что «документальные публикации перемежаются <…> с работами исследовательского характера»223. Прагматика этой рецензии становится ясной в свете достигнутой ранее договоренности о согласовании содержания «Звеньев» с редакцией «Литературного наследства». Так, Сергиевский советовал «пересмотреть планы ближайших выпусков, с тем, чтобы устранить в них весь засоряющий основные публикации бросовый материал»224. Эта небольшая заметка положила начало целому ряду критических откликов на этот и следующие выпуски сборника – одной из наиболее ярких оказалась статья В. В. Жданова «Под маской академизма» (опубл.: Литературный критик. 1935. № 7). Кроме того, к середине 1933 года Зильберштейн добился особых условий сотрудничества с большинством архивохранилищ и библиотек. 27 июня Бонч-Бруевич отправил в редакцию «Литературного наследства» официальное письмо на бланке Центрального литературного музея (№ 41325), в котором указал на свое неутешительное положение в качестве редактора «Звеньев»:
Вы пишете, что Ленинская Публичная Библиотека в Москве с Вас ничего не берет, а вот с нас, со «Звеньев», она потребовала колоссальные деньги, такие деньги, что невозможно было приступить к научно-исследовательской работе и, несмотря на то, что я обращался к Невскому, мне только сделали сбавку 10% <…>. Публичная Библиотека в Ленинграде потребовала такие деньги за письма одного автора, да еще и вперед, что это остановило всю предпринятую научно-исследовательскую работу, так как оплатить эти деньги не было никакой возможности. Вот та печальная действительность, с которой мне лично приходится встречаться как редактору «Звеньев»225.
После смерти Луначарского и ареста Каменева в редколлегии «Звеньев» остался лишь Бонч-Бруевич, поэтому на титулах пятого (М.; Л.: Academia, 1935) и шестого (М.; Л.: Academia, 1936) сборников значится только его фамилия. На последних страницах шестого сборника было напечатано примерное содержание будущего выпуска: из пушкинских материалов в нем должны были появиться, например, статьи Якубовича («Арап Петра Великого и Вальтер Скотт»), Троцкого («Вольнодумный родственник Пушкина»), Любимова («А. С. Пушкин и Комитет иностранной цензуры в 1832 году»), а также неизданные письма Боратынского, письма Вяземского к жене за 1827–1829 годы и другие публикации. Более того, 7 марта 1936 года Бонч-Бруевич известил Зильберштейна о радостном для него событии:
Я подписал договор с «Academia» на 4 книги в год «Звеньев» по 45 печатных листов. Это желание сверху. Я очень доволен. Работаю изо всех сил над № 7 и № 8. № 7 сдаю в издательство 16 марта. № 6 кончается печатанием226.
Тогда Бонч-Бруевич еще не знал, что его планам не суждено осуществиться. (Еще два сборника «Звеньев», восьмой и девятый, вышли под грифом Государственного литературного музея уже после войны – в 1950 и 1951 годах соответственно.) Однако в том же 1936 году Бонч-Бруевич принялся издавать две очередные книжные серии, получившие названия «Бюллетени Государственного литературного музея» (1935–1949) и «Летописи Государственного литературного музея» (1936–1948). Первая книга «Летописей» под редакцией Цявловского вышла в 1936 году в Журнально-газетном объединении и была посвящена Пушкину; на последней странице тома содержится примечательное указание: «План Пушкинского тома „Летописей“, организация материала, художественная редакция и оформление И. С. ЗИЛЬБЕРШТЕЙНА»227. Тогда же Зильберштейн был назначен заведующим издательским сектором Гослитмузея и редакцией «Бюллетеней» и «Летописей»228.
Таким образом, благодаря упорству (а нередко упертости) и хитрости, а также гибким принципам администрирования за весьма краткосрочный период Зильберштейну и его единомышленникам удалось организовать работу по подготовке и публикации колоссального количества архивных материалов, переопределявших структуру и объем понятия «классическая русская литература». В числе первых вышли толстые тома, посвященные литературной культуре XVIII века (т. 9–10. М.: Журнально-газетное объединение, 1933), М. Е. Салтыкову (Щедрину) (т. 11–12, 13–14. М.: Журнально-газетное объединение, 1933–1934). Вся первая половина 1930‑х годов стала для «Литературного наследства» временем преодоления рапповского политико-идеологического импульса, преображения из «боевого большевистского органа печати» в полноценное академическое историко-литературное и археографическое издание. Финальная стадия этого преображения имела отчетливое институциональное измерение. В 1934 году произошло расформирование прежней редакционной коллегии: Авербах, несмотря на почти родственные связи с Бонч-Бруевичем, был из нее исключен, а место ответственного редактора занял П. И. Лебедев-Полянский; заместителем редактора стал М. Б. Храпченко229. Первым подготовленным при участии новой редколлегии230 стал 1000-страничный «пушкинский» том (т. 16–18. М.: Журнально-газетное объединение, 1934), приуроченный к 135-летней годовщине со дня рождения поэта; о нем – в соответствующей главе настоящей книги.
Вопрос о классике и классическом приобрел статус ключевого в связи со взятым в начале 1930‑х годов курсом на внедрение социалистического реализма как «основного метода советской художественной литературы и литературной критики», который требовал от художника «правдивого, исторически-конкретного изображения действительности в ее революционном развитии» (А. А. Жданов). На многочисленных дискуссиях о специфике «нового» искусства и методе пролетарской литературы в середине 1920‑х – начале 1930‑х годов предлагалось говорить о реализме «монументальном», «динамическом», «синтетическом», «пролетарском», «тенденциозном», «героическом», «романтическом», «социальном» и других231. Провозглашение социалистического реализма «творческим методом» сперва советской литературы, а с середины 1930‑х годов и всего советского искусства было следствием постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 года232. В. Я. Кирпотин, в 1930–1940‑е бывший одним из наиболее приближенных к Политбюро участников литературной жизни, значительно позднее вспоминал: