298.
На идеологические установки и тон этого программного текста «по горячим следам» отреагировал В. Ф. Ходасевич в статье «О пушкинизме», напечатанной в декабре 1932 года в газете русской эмиграции «Возрождение» (Париж):
Пушкинский Дом уже наводнен коммунистами, переименован и в значительной мере парализован. В первой книжке сборников «Литературное наследство», издаваемых вапповцами, имеется предисловие, в котором прямо говорится, что пушкинистский комментарий, созданный школой Саитова – Модзалевского, не может быть терпим далее. <…> Следовательно, такому комментарию, последнему прибежищу пушкинизма, приходит конец. Он будет ликвидирован не сегодня, так завтра, и в его лице будет ликвидирован или почти ликвидирован пушкинизм в целом. Для советского пушкинизма настают времена, когда, как всему живому в России, ему придется уйти в подполье. Это будет вполне естественно, ибо большевикам не нужен и вреден не только пушкинизм, но и прежде всего – сам Пушкин299.
Владислав Ходасевич заблуждался. В ходе подготовки к «юбилею» 1937 года власть постаралась «присвоить» себе поэта, сделать его своим, идеологически близким.
Новый период существования рукописного собрания поэта в Пушкинском Доме был тесно связан с деятельностью академической Пушкинской комиссии, реорганизованной на новых началах и возобновившей работу весной 1931 года (она стала структурным подразделением Института русской литературы)300. В ее первом заседании под председательством А. В. Луначарского (кроме него в заседании участвовали Н. К. Козмин, Ю. Г. Оксман, Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, Д. П. Якубович) в числе главных пропедевтических работ для осуществления нового академического издания Полного собрания сочинений Пушкина были обозначены факсимильное издание всех рукописей поэта и их научное описание. В связи с этим было принято решение «выделить ответственное лицо в Архивохранилище ИНЛИ для специального хранения пушкинианы и обеспечить льготные условия работы в Архивохранилище для членов П<ушкинской> к<омиссии>»301. С мая 1931 по август 1932 года должность архивного хранителя исполнял Б. В. Томашевский, оставивший ради этого заведование библиотекой Института. Короткое время, с 1 февраля до декабря 1933 года, архивы пушкинской эпохи были в ведении Д. С. Нестерова – видимо, случайного в Пушкинском Доме человека302. А с 15 декабря 1933 года по инициативе Н. К. Пиксанова, который в то время заведовал Рукописным отделом ИРЛИ, на должность штатного хранителя Пушкинского фонда был приглашен Л. Б. Модзалевский303. Месяц спустя, сообщая М. А. Цявловскому о своем назначении, он писал:
Очень увлекаюсь новой работой. Сейчас закончил систематизацию материалов по Пушкину; разбил их на несколько групп; воссоздал архив Пушкина (письма к нему разных лиц и др<угие> документы, бывшие у него), выделил дела разных учреждений о Пушкине, автографы родственников <…>, копии произведений Пушкина, биографические материалы о нем, касающиеся дуэли, и т. под.; нашел подлинное военно-судное дело, бывшее временно утраченным и т. под. Сейчас начну описание всех этих материалов, бывших никак не зарегистрированных304.
Илл. 12. Лев Борисович Модзалевский. Фотография. 1930‑е годы. Литературный музей ИРЛИ
Вряд ли кто-нибудь, кроме Л. Б. Модзалевского, смог бы осуществить такой объем работы за месяц. Он сформировал структуру вновь созданного Пушкинского рукописного фонда, который зарегистрировали под № 244. Лев Борисович фронтально просматривал в Рукописном отделе фонды и коллекции пушкинского времени, выявлял документы, относящиеся к поэту, проводил атрибуцию почерков «неустановленных лиц», параллельно извлекал сведения по истории пушкинских автографов из материалов делопроизводственного архива Института и «одевал» рукописи в новые архивные обложки. Существующий ныне в Пушкинском Доме порядок хранения этого фонда, архивной обработки пушкинских материалов и их использования в основном и главном был определен его первым ученым хранителем. Тогда же было установлено незыблемое правило, в соответствии с которым, как писал Л. Б. Модзалевский в одном из своих первых отчетов, «ни одна рукопись <Пушкина> не остается ни в фотолаборатории, ни в читальном зале ни на одну ночь: они в конце дня подкладываются в Пушкинский сейф»305.
Вернемся к событиям 1933 года. В мае по инициативе Пушкинской комиссии была созвана конференция пушкинистов. Местом ее проведения стал Институт русской литературы АН СССР. Конференция была посвящена обсуждению проблем академического собрания сочинений Пушкина, которое необходимо было издать к «юбилею» 1937 года. Рассматривались тип и характер, состав, объем, композиция будущего издания в целом и отдельных его томов, проекты текстологической и орфографической инструкций, «внешность» издания, организационные вопросы306. В последнем заседании 11 мая обсуждался также предварительный план юбилейных мероприятий, в который, разумеется, был включен и пункт о Всесоюзной Пушкинской выставке – пока без указания места ее проведения307. Вне объявленной повестки возник вопрос о создании Пушкинского музея.
Приведем фрагменты стенограммы этого заседания:
Благой. Мне думается, что нельзя ограничиться к юбилею только организацией пушкинской выставки. У нас существует целый ряд персональных музеев – Музей Толстого в Москве, Музей Горького, имеется даже постоянная выставка Маяковского. Необходимо, мне кажется, организовать и музей Пушкина. <…> Организация музея в последней квартире Пушкина наталкивается на почти непреодолимые, во всяком случае, тяжелые затруднения. Но вопрос не в месте и не в форме организации, а в самом факте необходимости к юбилею 1937 года такой музей организовать. <…>
Канаев308. Вопрос об открытии постоянного пушкинского музея нужно будет включить. Можно поставить вопрос о том, чтобы были отведены 3–4 зала в Институте литературы – это вопрос деталей, но чтобы была научная выставка, которая бы существовала десятки лет. Я целиком это поддерживаю, может быть, Москва захочет также организовать подобную выставку, может быть, захочет ряд других городов это сделать, но определенная научная выставка по всем материалам должна быть организована. <…>
Эфрос309. <…> Что касается музея, то я музейный человек, но я принципиальный противник того, чтобы из Центрального Литературного музея выделять по принципу персональному музеи. Что же получится? Получится, что в истории русской литературы не будет Пушкина. Можно в системе данного музея дать особое место, но выделять, мне кажется, совершенно нецелесообразно. Я предлагаю снять вопрос о пушкинском музее как таковом. Я бы даже внес, я не знаю, уместно ли это или неуместно, – предложение о том, чтобы восстановить название Пушкинского Дома за ИРЛИ, чтобы внизу, под заголовком, было написано Институт русской литературы, но я не решаюсь вносить это предложение.
Пиксанов. Это совершенно лишняя вещь.
Эфрос. Я не настаиваю на этом.
Благой. Центральный литературный музей еще не существует, а музей Горького, музей Маяковского существуют. Вообще это проблема чрезвычайно сложная. Мы стоим сейчас перед лицом того факта, что по существу такого места, где был бы сосредоточен пушкинский материал, нет.
Председатель <акад. А. С. Орлов>. Позвольте мне дискуссию по этому вопросу прекратить. Сделано пожелание, реализация его встречает очень много и «за» и «против». Прежде всего – мы ни в коем случае ничего не отдадим. Вот первое, что я скажу. <…> Что касается до того, что осталось от трудов конференции, то я не говорю, что в Институте русской литературы завеял дух Пушкина, – он ни в коей мере отсюда и не выходил, но он был так живо обновлен и так живо было опять нами почувствовано, что, если Пушкинский Дом останется Институтом русской литературы по названию, а таким он и останется, то все-таки хозяином этого Института окажется хозяин этого Дома310.
Вряд ли кто-нибудь из участников этой дискуссии мог тогда предположить, что неожиданно возникший теоретический вопрос о «персональном» пушкинском музее из области «пожеланий» и «дискуссии», которую без труда остановил академик А. С. Орлов (в то время он был заместителем директора Института311 и председателем Пушкинской комиссии), в не столь отдаленном будущем перейдет в область правительственных постановлений и официальных директив.
Сразу после ленинградской конференции началась подготовка отдельных томов академического издания. Из Москвы в Пушкинский Дом стали поступать регулярные запросы о присылке рукописных оригиналов для работы московских редакторов – прежде всего М. А. Цявловского и С. М. Бонди. Модзалевский, сознавая, сколь опасны для рукописей грядущие перемещения, в письме Цявловскому объяснял свою позицию по поводу пересылки лицейских материалов, необходимых для составления комментариев к 1‑му тому издания:
Я не вижу другого исхода, как тот, чтобы Вы приехали сюда и просмотрели их сами. Переписывать их невозможно, ибо это очень много и дорого будет стоить (до 500 рублей), и все равно Вам будет нужно лишь в небольшой части. Пересылать же Вам подлинники