. Авторы оценили как несущественное почти все, что к тому моменту было сделано историками, литературоведами, лингвистами, текстологами и т. д., – громадный корпус написанных исследований и опубликованных материалов428. Собственно советскую часть пушкинианы Зильберштейн и Сергиевский предусмотрительно обошли вниманием, указав лишь на ее недостаточную целостность и слабую оформленность в качестве самостоятельной области филологических исследований. Вместе с тем примечательную характеристику пореволюционному пушкиноведению находим в соответствующей статье, написанной В. С. Нечаевой в первой половине 1930‑х для девятого тома «Литературной энциклопедии», вышедшего в 1935 году в издательстве Комакадемии:
После революции в области пушкиноведения продолжала работать школа архивистов-текстологов и фактографов. Многолетние биографич<еские> изыскания нашли своеобразный итог в работе В. В. Вересаева («Пушкин в жизни», 1926–1927), сыгравшей большую роль в деле популяризации живого образа поэта и мемуарных сведений о нем, до этой поры известных одним специалистам. Исключительно ценные работы в плане изучения биографии Пушкина дал П. Е. Щеголев, капитально переработавший свою старую работу «Дуэль и смерть Пушкина» <…> и «Пушкин и мужики» <(1928)>. Проблемы, поставленные в его книгах, – взаимоотношения Пушкина и правительственных кругов эпохи Николая I и экономика быта Пушкина – резко порывают с традициями прежних биографов Пушкина и подводят к созданию научной биографии поэта. Вместе с тем в пореволюционной научной лит<ерату>ре повысился интерес к проблемам стиля и языка произведений Пушкина. В этой области надо отметить работу В. М. Жирмунского («Байрон и Пушкин», 1924), не лишенную многих интересных материалов и наблюдений, несмотря на общий ее формалистический характер.
Переверзианская школа, исходя из меньшевистского понимания природы лит<ерату>ры и исторического процесса, стремилась втиснуть образ и творчество Пушкина в узкие рамки идеологии вымирающей феодальной аристократии, игнорируя диалектику развития творчества Пушкина и объективный смысл его творчества, искажая и обедняя его значение в истории русской лит<ерату>ры429.
Следующий большой фрагмент статьи посвящен очень подробному (не в духе жанра!) разбору работ Благого; об этом – далее. А завершается статья характеристикой текущей ситуации в науке:
В настоящее время в связи с приближающейся столетней годовщиной смерти Пушкина среди пушкиноведов началось явное оживление. Готовится академическое издание его сочинений и описание его рукописей, над к<ото>рым работают текстологи-комментаторы М. А. Цявловский, Б. М. Томашевский, Ю. Г. Оксман, С. М. Бонди, Г. О. Винокур и др., подготовляется биография и ряд других работ. Образована специальная комиссия для подготовки юбилея, в которую вместе с пушкиноведами входят члены правительства. Проводится ряд мероприятий, которые должны вывести изучение Пушкина из замкнутого круга специалистов в широкую общественность и сделать его достоянием народных масс. Наряду с изданием произведений Пушкина, с его распространением важнейшей задачей является оценка пушкинского творчества, его художественных достоинств марксистско-ленинской литературной критикой, дальнейшее уяснение его исторической роли и его значения для нашей социалистической действительности430.
Иными словами, ко времени выхода в свет «пушкинского» тома повсеместная критика «старого пушкиноведения», в разряд которого записывалась, например, деятельность участников семинара С. А. Венгерова, выпускавших историко-литературные сборники «Пушкинист» (под ред. С. А. Венгерова. СПб/Пг.: Фототипия и Типография А. Ф. Дресслера, 1914–1918), Пушкинской комиссии при Одесском Доме ученых, под грифом которой выходили сборники «Пушкин: Статьи и материалы» (под ред. М. П. Алексеева. Одесса: [б. и.] 1925–1927), московского пушкинского кружка М. А. Цявловского и Пушкинского общества, хотя и стала общим местом, но все еще провоцировала пристрастное общественное отношение к дотошным текстологам и несмелым интерпретаторам431.
Критика эта по большей части была самодовлеющей и поэтому не задавалась вопросом о возможных путях преодоления наметившегося кризиса. Такая ситуация стала поводом к поиску перспективных теоретико-методологических путей преодоления самозамкнутости пушкиноведения. И вскоре прицельное обращение к громадному корпусу филологических штудий 1920‑х позволило приблизиться к искомому результату. Почти за десять лет до появления литнаследского тома в небольшой, но принципиально важной для профессионального круга ученых432 книге «Пушкин: Современные проблемы историко-литературного изучения» (Л.: Культурно-просветительное трудовое товарищество «Образование», 1925) Томашевский писал:
Для «Пушкинизма», как для отрасли архивной работы, характерно игнорирование литературного объекта в изучении Пушкина. Вряд ли будет преувеличением сказать, что со времен статей Белинского ничего столь же существенного по изучению историко-литературного значения Пушкина не сделано – по крайней мере, в таком же объеме. Этим, может быть, объясняется, почему оценки Белинского, обусловленные его критическим направлением, до сих пор являются определяющими в широких кругах. «Общие» работы о Пушкине все более и более становятся перепевами старого, и центр научной тяжести переносится на мелкую «эссеистскую» работу по отдельным вопросам. Этот эссеизм характерен вообще для Пушкинской литературы.
Сейчас гораздо более в моде «сборники статей» о Пушкине, нежели цельные, обширные работы, которые получили нелестное наименование «кирпичей». Историко-литературная мозаика, которая своей цельностью могла бы вытеснить пристрастные мнения Белинского. Тем не менее именно теперь положено начало сдвигу исторической оценки Пушкина. <…> Пора забыть обычный мессианизм Пушкина с типичным разделением русской литературы на ветхозаветную до Пушкина и новозаветную после Пушкина. Пора вдвинуть Пушкина в исторический процесс и изучать его так же, как и всякого рядового деятеля литературы. <…> Вдвигая Пушкина в литературный ряд его современности, мы тем самым должны отказаться от старых (может быть, пропедевтически удобных и теперь) приемов изучения его творчества на фоне его личной жизни, оторвать его творчество от его жизни, и изучать его на фоне общественно-литературных интересов его современности. Творчество Пушкина не как акт индивидуальный, а как факт социальный – очередная задача науки. Но этот социальный момент не приходится расширять до совершенно абстрактных проблем вневременной национальной или даже вселенской культуры, а лишь до четких и узких пределов литературы его времени. Более, нежели когда-либо, сейчас необходимо изучать Пушкинское окружение и взглянуть на Пушкина извне, исходя из этого окружения433.
Идея Томашевского о системном подходе к историко-литературному исследованию выгодно перекликалась с формировавшимся в те годы представлением о «литературном процессе» прошлого. Построение нарратива о «литературной эволюции» через призму персонального канона предоставляло возможность не только выделить наиболее существенные – «классические» – явления культуры прошлого, но и очерчивать области их эстетического влияния. Именно это позволяло локализовать, существенно сузить сферу идеологического приложения спекулятивных смыслов, сохранив степень их влияния на читательское сообщество. Особое отношение к классике, подразумевающее ее «критическую переработку в духе социализма», изменило сущность научного осмысления культуры прошлого. Иная логика и иная прагматика научной работы должны были лечь в основание «новой» науки о жизни и творчестве Пушкина, принципиально отграниченной от «дремучего пушкиноведения»; основные принципы этой «новой» науки, в ряде мест поразительно созвучные вышеприведенным словам Томашевского, Зильберштейн сформулировал в процессе предпечатной подготовки «пушкинского» тома:
1. Основной пафос академической науки о Пушкине – пафос факта, безотносительно к тому, каково научное значение и научный смысл этого факта. Отсюда – чрезвычайная неравноценность оставленного ею наследия: много материала действительно важного, действительно существенного, но наряду с ним – горы совершенно бросовых генеалогических и геральдических мелочей, никому и низачем не нужных.
2. Попытки ревизии академического пушкиноведения, имевшие место в революционное время, к должным результатам не привели, ибо ложна была их исходная теоретико-методологическая база. Это – причина основная, но, однако, не единственная. При пересмотре наследия академической пушкинианы прежде всего выяснилось, что несмотря на все обилие собранного ею сырого материала, материал этот настолько хаотичен, что в общем картина, построенная на основе его, неизбежно имела бы ряд зияющих пробелов.
3. Некоторые из пробелов сейчас можно считать более или менее устраненными. В результате работы ряда исследователей поднят на должную теоретическую высоту вопрос об эволюционном значении поэзии Пушкина, о месте ее в ряду смежных литературных формаций. Но этим вопрос решен только наполовину, ибо с должной четкостью вычертить социальный профиль Пушкина мы сможем, только освоив его наследие во всех его связях и опосредствованиях, а не ограничиваясь пределами одного только литературного ряда.
4. В частности – особенно повышается сейчас удельный вес внеэстетических, внелитературных моментов пушкинского наследия. Выясняется невозможность полного и всестороннего осмысления поэтической практики Пушкина изолированно от его классовой практики вообще. Отсюда актуальность таких разделов пушкиноведения, как изучение публицистики Пушкина, его исторических опытов и т. д.