ение написать текст для тома тогда получили, например, В. В. Баранов462 и Н. Ф. Бельчиков463; позднее, в самом конце сентября, такие же письма получили С. М. Бонди464 и Ю. Н. Верховский465; в начале октября – М. К. Азадовский466. Примерно тогда же к работе были привлечены и другие представители ленинградского филологического истеблишмента (в их числе – сотрудники Пушкинского Дома), а также московские (включая перебравшихся в Москву) филологи-пушкинисты. Тщательно подобранный авторский состав условно делился на две группы: к первой принадлежали те, кто отвечал за детальное описание литературного контекста второй половины XVIII – первой трети XIX века, ко второй – те, чья область научных интересов лежала в границах пушкинской писательской практики. В этом отношении примечательно, что сохранившаяся переписка почти целиком посвящена вопросам работы первой группы авторов. Так, например, Азадовского просили сделать подборку новых материалов про Н. М. Языкова, обнаруженных в ходе работы над «Полным собранием стихотворений» для издательства «Academia»467; Баранова – обзор неопубликованных материалов А. И. Полежаева468; Бельчикова – каталог центрархивских автографов Пушкина и избранные письма А. А. Дельвига469; Верховского – публикацию неизданной главы из «Бала» (1825) Е. А. Боратынского470; Гуковского – целый раздел по авторам второй половины XVIII века471.
В 1932–1933 годах во взглядах Зильберштейна и Сергиевского, по всей видимости, преобладала идея предельно широкой контекстуализации пушкинского творчества. Стремление преодолеть ложную дихотомию «классического» и «романтического», не только указав на их смежность, но выявив вероятные области их взаимоперетекания, стало, как представляется, решающим в вопросе о включении объемного историко-литературного материала, обрамляющего исследование пушкинской писательской работы. Еще в 1922 году М. Л. Гофман, намечая перспективные пути в изучении пушкинского творчества, писал:
Пушкин внимательно читал, вчитывался в произведения поэтов XVIII века и дал им такие меткие и сжатые характеристики, которые современному историку литературы остается только расширять и распространять. Ничто в русской поэзии XVIII века не осталось ему чуждо, все так или иначе было впитано, претворено и преображено им, из всего он вынес поэтически-поучительные уроки, примененные им в его творчестве. Все это давно известно, и о связи Пушкина с поэтами классической школы, с классической традицией, не раз говорилось, но говорилось, высказывалось только в виде положения, в качестве утверждаемого, но не защищаемого тезиса: в чем именно сказывается эта связь – остается до сих пор неясным. Вопрос поставлен, но не решен472.
Помня об этих доводах Гофмана, Сергиевский в самом начале февраля писал Гуковскому:
<…> в Ленинграде нашлись люди, которые считают, кажется, раздел по 18 веку в пушкинском сборнике вообще лишним: дескать свежий и ценный материал по Пушкину тонет в массе архаических мелочей. Вы понимаете конечно что мы должны по-настоящему утереть нос (извините мой штиль) всем этим болтунам, не видящим ничего дальше той эпохи, над которой они сами работают и самый лучший ответ который мы можем дать – сделать раздел по 18 веку таким, чтобы он вышел действительно первосортным с точки зрения заключенных в него материалов и блестящим с точки зрения подачи этих материалов473.
(Сергиевский написал это еще до сдачи в набор сдвоенного тома «XVIII век», существенную часть которого составляют материалы, изначально предназначавшиеся именно для «пушкинского» сборника, и, следовательно, до появления скандально известной статьи Гуковского «За изучение XVIII века», чем объясняется нарочитая декларативность этого фрагмента.)
По мере подготовки текстов общий план тома неизбежно менялся. Менялась и приоритетность публикуемых материалов: большинство «фоновых» публикаций в итоге подверглись существенным сокращениям или вовсе были исключены из тома. В этом отношении примечателен случай с редактурой статьи Гуковского, вызвавшей бурное возмущение ученого:
Сегодня получил от Вас корректуру своей статьи о солдатских стихах и прочел ее. Она глубоко возмутила меня. В свое время, когда я послал Вам эту статью, я запросил у Вас (через И. В. Сергиевского) официальных гарантий, что ни одна строка в ней не будет сокращена без моего ведома и согласия. И. В. Сергиевский прислал мне письмо, в котором от имени редакции мне были даны такие гарантии.
Потом редакция потребовала от меня сокращения статьи. Я предложил довести ее до 2 ½ печ. листов (раньше она заключала около 4 печ. листов). Я получил извещение, что редакция согласна на такой объем. Я перевыполнил свое предложение и довел статью до 2 1/5 печ. листов (с примечаниями – 2 ⅓).
И вот теперь я вижу, что кто-то вырезал у меня в статье кусок, небольшой, но весьма существенный, по-моему, самый лучший и наиболее важный в статье. Я не говорю уже о том, что такое сокращение, портящее статью, безграмотно; я не говорю уже о том, что оно возмутительно именно по отношению ко мне <…>; но оно самым решительным образом нарушает те гарантии, которые были мне даны. Все это тем более нелепо, что сокращение, портящее статью, экономит не более двух-трех страниц журнала. Я нахожу всю эту историю совершенно недопустимой и категорически требую немедленного восстановления выброшенного места в статье.
Откровенно скажу Вам, дорогой Илья Самойлович, что не ожидал от Вас такой штуки по отношению ко мне. <…> Вы имели достаточно случаев убедиться в моей покладистости. Но делать сокращения тайком от меня, и совершенно неправильные сокращения притом, – более чем странно. Я полагаю, что я в этом вопросе и достаточно объективен и достаточно авторитетен.
Итак, вот мое решительное мнение: я вставляю вновь в статью выброшенное место, и оно будет набрано и включено в текст. Я жду от Вас немедленного и совершенно четкого подтверждения того, что мое требование будет исполнено. Получив такой ответ, который бы дал мне настоящие гарантии исполнения его, я пошлю Вам корректуру со вставкой.
В самом деле, этак невозможно работать, когда получаются такие сюрпризы. Я убежден, что во всей этой истории больше недоразумения, чем легкомыслия. Иначе я бы мог обидеться; работаешь на Вас черт знает как, тратишь уйму времени, энергии, внимания, нервов, и вдруг нате, испортили начисто мою же статью!
Ответьте как можно более спешно. Я не успокоюсь, пока не получу ответа. <…>
Только что обнаружил, что и в других местах статьи она безобразно искажена. Местами текст совершенно обессмыслен. Основное стихотворение дано в тексте даже без названия. В таком виде статья никуда не годится. Не может быть и речи о печатании ее без исправления474.
Именно тогда шла работа по первичному переформатированию содержательной части «пушкинского» тома. Редакция понимала, что заявленная тематика требует известного соотношения собственно пушкиноведческой и контекстной частей, поэтому ни один из упомянутых выше материалов не был включен в итоговый вариант содержания.
Вместе с тем избранные Зильберштейном и поддержанные его коллегами методы взаимодействия с авторами оказались весьма результативными. Так, в письме Д. П. и Н. Г. Якубовичам от 22 июня 1933 года Б. В. Томашевский делился подробностями сверхурочной работы над заказанными ему текстами для «пушкинского» тома с перспективой на продолжение этих занятий и в период летнего отпуска в Доме отдыха Ленинградского горкома писателей, располагавшемся в Коктебеле:
Сейчас у меня экзаменационная сессия, и потому гуманитарией я почти не занят, если не считать домашней подельщины на Илюшку Зильберштейна, коего молитвами мне удается ехать в Крым. Но эксплуататор он аховый. Сижу и строчу. Не знаю, что мне будет за мое многострадание475.
И позднее, 7 июля, уже из Коктебеля Томашевский, определившийся с ближайшими рабочими планами, писал о материалах, которые он должен сдать в «Литературное наследство»:
В этот журнал я даю: обзор, Капнист<овскую> тетр<адь>, X главу, заметку о портретах Пушк<ина>, «Из рукописей Пушк<ина>» (пробег по черновикам) и сейчас пишу об источниках трех рисунков (виньетки к ф<ранцузским> романам)476.
Параллельно редакция осуществляла архивный поиск и по возможности вступала в переговоры о предоставлении всевозможных материалов для их предпечатной подготовки с владельцами подлинных документов не только в СССР477, но и за его пределами (на заграничный агентурный ресурс, которым обладало «Литературное наследство», указал Зильберштейн в письме Бонч-Бруевичу от 22 ноября 1932 года: «Посылаю Вам машинописную копию заметки об автографах писем Пушкина к невесте. Как я Вам говорил, я дал уже в Париже задание разыскать эмигранта, у которого находятся эти письма»478). Об этом же, в частности, свидетельствует письмо (на бланке) Макашина Зильберштейну от 9 октября 1932 года. В этом письме Макашин сообщает о результатах деловой поездки в Ленинград; писал он и о договоренностях, которых удалось достичь в деле подготовки «пушкинского» тома: