578. Оно представляется крайне любопытным, так как о достижениях советского пушкиноведения рассказывает исследователь, имеющий лишь косвенное к ним отношение. Не получив должности главного редактора начатого в 1933 году академического издания сочинений Пушкина, Пиксанов стал главным его противником, разорвав отношения с ведущим исследовательским коллективом – Пушкинской комиссией Академии наук. Кем в таком случае было санкционировано это программное выступление и какую цель преследовал докладчик, рассказывая об итогах изучения Пушкина на волне обострившейся в середине 1930‑х годов критики пушкинистов?
Илл. 33. Николай Кирьякович Пиксанов. Фотография. Конец 1940‑х – начало 1950‑х годов. Литературный музей ИРЛИ
История советского пушкиноведения к этому времени насчитывала всего два десятилетия, но весьма насыщенных: это и отголоски «формального поворота», начавшегося еще до революции, и психоаналитические работы И. Д. Ермакова, и компаративистские штудии В. М. Жирмунского, и стремительное развитие классово-социалистического подхода, и, безусловно, становление пушкинской текстологии.
Сам Пиксанов выступил на заре советского пушкиноведения с «Пушкинской студией»579 – методической разработкой для учащихся и учителей, ставшей в истории отечественного литературоведения первым опытом персонального семинария. Позднее под его редакцией в качестве председателя Пушкинской комиссии Общества любителей российской словесности вышли сборники «Пушкин»580.
Почти во всех биографических справках среди научных интересов Пиксанова обязательно фигурирует Пушкин; однако при внимательном изучении пушкинианы этот интерес обнаруживает скромный и эпизодический характер. За первые два десятилетия советского пушкиноведения, помимо уже упомянутой «Пушкинской студии», исследователь почти не публикует собственно пушкиноведческих работ: в 1929–1930 годах появляются две статьи цикла «Из анализов „Онегина“»581, в 1936 году – материалы к лекции «Борьба за Пушкина» в брошюре Ленинградского лектория582.
В 1931 году Пиксанов становится членом-корреспондентом АН СССР. В это же время усилиями А. В. Луначарского в Институте русской литературы воссоздается Пушкинская комиссия Академии наук – к участию в ее работе были приглашены преимущественно молодые ленинградские и московские пушкинисты. Из протоколов заседаний комиссии видно, что изначально усилия исследователей были направлены на создание научного описания рукописей Пушкина и подготовку фототипического издания его рабочих тетрадей; обсуждались составление пушкинианы и организация музея в последней квартире поэта.
Переезд Пиксанова из Москвы в Ленинград в 1932 году совпадает с началом работы Пушкинской комиссии над новым академическим изданием полного собрания сочинений Пушкина; главными разработчиками плана издания становятся Д. П. Якубович и Ю. Г. Оксман. Ранее удалось установить, что Пиксанов предпринял серьезные попытки срыва академического издания на организационно-подготовительном этапе: его поначалу выраженно импульсивные действия сменились впоследствии взвешенной стратегией, направленной против группы академических пушкинистов. Эти действия М. А. Цявловский в личной переписке с Якубовичем называл «войной между Пушкинской комиссией и Пиксановым»583:
Ясная Поляна
Получил ваше письмо с протоколами584. Очень меня огорчает разгоревшаяся война между Пушк<инской> ком<иссией> и Пиксановым585. Вместо того, чтобы делать дело, которого так много, приходится тратить столько времени и сил на эту борьбу. Я всецело на вашей стороне. Сейчас поднимать два параллельных издания586 не имеет никакого смысла. Начинать пиксановский вариант, как еще один опыт «предакадемического» издания, значит, во-первых, откладывать на неопределенное время настоящее академическое издание, и, во-вторых, делать в научном смысле ненужные издания, ибо, выходит, оно будет и не академическое, и не популярное. Последнее сейчас имеется, или вернее, скоро (это «скоро», конечно, относительно) будет иметься – разумею ГИХЛовский шеститомник (или даже пятитомник, т. к. вопрос о шестом томе для меня теперь неясен)587. Это (ГИХЛовское) издание, положа руку на сердце, скажу – очень и очень приличное издание. Имея с него матрицы, ГИХЛ мог бы удовлетворять голод по Пушкину, выпуская издание за изданием (вернее, выпуская все новые и новые тиражи).
Итак, нужно ли сейчас еще одно «предакадемическое» издание, еще один «опыт»? Опять-таки по чистой совести скажу – не нужен. Лично для меня опыт двух изданий (краснонивское и ГИХЛовское)х) дал огромный материал, и для меня сейчас все проблемы академического издания ясны до мельчайших подробностей. Но дело, конечно, не только во мне. И Оксман, и Томашевский имеют не меньший опыт – и вполне готовы приступить к академическому изданию. Его и только его нужно сейчас, не откладывая, готовить. (Когда Пиксанов летом, получив назначение в ИРЛИ, совещался со мной о проектируемом им издании Пушкина, я был уверен, что речь идет об «академическом» издании. Я не думал, что это издание будет еще каким-то предварительным.)
Очень, очень много мог бы сказать по поводу ряда вопросов, затрагивавшихся на ваших заседаниях Пушк<инской> комиссии. Но по каждому из этих вопросов нужно делать доклады. <…> Необходим съезд ленинградцев с москвичами. Подумайте, как это сделать.
х) К этому нужно прибавить мой большой опыт по изданию 90-томного Толстого и работу над книгой (интереснейшей!) «Рукою Пушкина», которая, к сожалению, еще не известна ленинградцам.
Здесь следует отметить, что Пиксанов, избранный членом-корреспондентом академии и получивший место заведующего Рукописным отделом в Институте русской литературы не без участия Луначарского, не был приглашен им в новосозданную Пушкинскую комиссию. Вполне уместно предположить, что Луначарский, зная непростой характер Пиксанова, сделал это целенаправленно, чтобы оградить собранный им молодой коллектив текстологов от вмешательства амбициозного ретрограда. Впрочем, это не остановило Пиксанова: называя себя «ударником пушкиноведения», он всячески стремился получить должность главного редактора нового академического издания, используя как административный ресурс, так и личные отношения с непременным секретарем академии В. П. Волгиным589. Вот что писала о сложившейся ситуации Д. П. Якубовичу Т. Г. Зенгер-Цявловская 9 ноября 1932 года:
Относительно войны с Пиксановым – конечно, он должен был пойти на мировую, чтобы не оказаться в глупом положении. Но быть главным редактором акад<емического> Пушк<ина> ему «не к лицу и не по летам». Для имени – оно не так звонко, как Демьян Бедный, он не академик, как Сакулин, он не пушкинист и не текстолог, как Щеголев.
Нет, на это идти совершенно не стоит. [М<ожет> б<ыть> то соображение, что он директор ИРЛИ, будет как-то весить, он сможет продвигать издание и все такое.] Оказывается, он даже не директор ИРЛИ, а лишь завед<ующий> архивом. Но не стоит. Его контроль, я несколько знаю по другим работам, всегда тяжел, деспотичен, враждебен и шумен.
Бог с ним590.
«Диктатуры Пиксанова» удалось избежать лишь путем созыва пленума пушкинистов Москвы и Ленинграда, состоявшегося весной 1933 года: решением подавляющего большинства Пиксанов не был избран в редакционный комитет издания591.
Однако после смерти Луначарского осенью 1933 года Пиксанову удалось войти в состав Пушкинской комиссии, в работе которой он – как и до этого – почти не принимал участия: за три года он посетил лишь четыре заседания592. Более того, источники свидетельствуют о неизменно негативном отношении к Пиксанову со стороны других пушкинистов; в этом смысле показателен фрагмент из письма Б. В. Томашевского Якубовичу от 2 февраля 1935 года:
Зачем иметь в своей среде человека, самое присутствие которого нервирует, который вопросы личного самолюбия ставит выше интересов дела, который проявил полное неумение в сношениях с людьми, который по научным заслугам ничем не оправдал своего хорошего мнения о себе, который в области текстологии является для меня сомнительным авторитетом как по теоретическим взглядам, так и по практическим приемам («двойное печатание» и ошибки в издании Грибоедова), и который в области пушкиноведения за последнее время приобрел известную Вам нелестную репутацию <…> А поведение Пиксанова по отношению ко всем нам я считаю (на мой лично вкус) оскорбительным и просто не представляю, как я в будущем смогу вместе с ним работать593.
Таким образом, с докладом об итогах советского пушкиноведения на юбилейной Пушкинской конференции выступил исследователь, который, во-первых, практически не принимал участия в работе пушкиноведов и имел весьма опосредованное отношение к ключевым пушкиноведческим работам и, во-вторых, находился в непростых отношениях с Пушкинской комиссией академии и ведущими пушкиноведами того времени.