литературной критикой и литературоведением. Именно этим объясняется тот факт, что критическая статья о сугубо научном тексте в будущем сможет стать предлогом для серьезной дискуссии. Словом, литературная критика, которая по-прежнему оставалась принадлежностью писательской практики, в позднесталинском СССР не просто обрела «конкурентоспособность», но встала в один ряд с точными, естественными и гуманитарными науками, не имея даже четко определенного понятийного (и тем более методологического) аппарата. Результат этого взаимодействия был закономерным. Уровень филологического знания падал, происходила широчайшая экспансия публицистики в академические исследования, а сама наука становилась производной от идеологизированных тезисов газетных передовиц. Именно поэтому один и тот же текст мог быть опубликован сначала, например, в «Литературной газете», а затем с минимальной доработкой в «Известиях Академии наук СССР».
На начало 1940‑х пришлась подготовка сразу двух книжных проектов – сборников статей и материалов «Пушкин – родоначальник новой русской литературы» (М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941) и «Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова» (М.: Гослитиздат, 1941). В подготовке этих изданий Благой, тогда заметно снизивший темпы научной работы, тем не менее принял активное участие, по-видимому, не без личной заинтересованности карьеристского толка (неслучайно уже в 1943 году филолог занял должность профессора кафедры русской литературы Московского университета). Более того, первый из упомянутых сборников вышел под редакцией Благого (совместно с В. Я. Кирпотиным) и включал сразу две его статьи, организующие концепцию тома.
В давшей название «пушкинскому» сборнику статье «Пушкин – родоначальник новой русской литературы»729 литературовед тщательно, шаг за шагом подбирал новое риторическое оформление мифологизированной фигуре поэта: Пушкин, если идти вслед за Благим, – не отрицатель культурного прошлого, но вдумчивый критик политического настоящего, потому как он
один из первых начинает сознавать основную слабость и европейских буржуазных национально-освободительных вспышек, и, в еще более сильной степени, движения русских дворянских революционеров – неучастие в нем народных масс730.
Следом Пушкин объявлялся подлинно народным поэтом, чем и определялась его роль «создателя новой литературы» – литературы, якобы предназначенной для массового читателя731. Благой акцентировал:
И только потому, что Пушкин стремился делать и делал свое основное жизненное дело не без народа и не мимо народа, а с народом, в предельной близости к народному слову, к народному духу, смог он стать родоначальником новой, подлинно национальной русской литературы732.
Отсюда, по мысли Благого, вырастает специфическое отношение к предшествующему (до)национальному культурному опыту:
Своим отношением к литературе XVIII в. Пушкин дает замечательный образец предельно-критического и одновременно подлинно-творческого усвоения литературного наследства733.
И, что куда важнее в контексте нараставшей советско-западной конфронтации, отношение к традиции мировой:
Пушкин создает новую русскую литературу в теснейшем литературно-идейном общении с великанами Запада. <…> Отношение Пушкина к величайшим западным гениям – не отношение ученика к учителям (подражает им Пушкин только в ранние годы своей литературной деятельности), а равного к равным734.
И далее:
Первым из наших писателей Пушкин не только берет от Запада, но и сам начинает давать Западу735.
Таким образом, Пушкин как бы раскрыл экспансивный потенциал русской культуры, ее способность влиять на наднациональную эстетическую обстановку. Те же самые смыслы в середине 1939 – начале 1941 годов аккумулировались и центральной периодикой: советское политическое руководство, нуждавшееся в оправдании собственной геополитической активности, искало его в прошлом. Параллельно с этим сталинский эстетический режим оформлял спекулятивный прогрессистский метанарратив о собственном становлении. Под влиянием разнонаправленных идеологических импульсов менялись очертания «художественной традиции» и траектория ее «эволюции»: доминантной становилась идея о закономерном перерождении объятой кризисом «буржуазной» литературы в литературу «социалистическую».
Во время войны существенно сместились ценностные ориентиры всей советской публичной сферы: на первый план выдвинулась тема «советского патриотизма» – основы национальной идентичности. Так, 18 ноября 1942 года А. Н. Толстой выступил в Свердловске на очередной юбилейной секции Академии наук СССР с позднее многократно переизданным докладом «Четверть века советской литературы», в котором подвел итоги 25-летнему периоду литературного развития. Важность этого выступления состояла в том, что в нем наметились тенденции, затем подхваченные и углубленные писательским начальством: одним из ключевых положений доклада стал вопрос о «советском патриотизме», подготовленном опытом классической литературы прошлого столетия и лежащем в основе литературы современной. Советское «культурное строительство», по мысли Толстого, все отчетливее приобретало «общечеловеческие нравственный и исторический смысл», а единственной формой существования «пролетарского по своему содержанию» искусства оказывалась именно «национальная».
Затем положения толстовского доклада развил руководивший писательской организацией Фадеев. В заключительном слове, произнесенном 29 марта 1943 года на закрытии совещания Союза писателей, он заострил внимание собравшихся: «Наш патриотизм – это вовсе не квасной патриотизм. Мы не собираемся представлять себе путь развития русского народа и других национальностей как развитие изолированное»736. Проблема «советского патриотизма» со временем становилась все острее: в середине августа Фадеев выступил по радио с речью «О советском патриотизме и национальной гордости народов СССР»737, в которой наметил основной круг идеологем (подвиг Гастелло, мученическая судьба Зои Космодемьянской, сюжет обороны у разъезда Дубосеково («двадцать восемь героев-панфиловцев») и даже «Седьмая симфония» Шостаковича), не изживших себя и по сей день. Уже тогда началось «воскрешение героев прошлого», призванное пробудить у «среднего человека» способность к «историческому мышлению»738: не забыл Фадеев упомянуть Ивана Тургенева, Льва Толстого, Михаила Салтыкова (Щедрина), Федора Достоевского (!), Антона Чехова, Максима Горького, процитировать тенденциозный фрагмент из статьи «О сочинениях Державина» Виссариона Белинского, «Железную дорогу» Николая Некрасова и «Несколько слов о Пушкине» Николая Гоголя. Венчал эту речь примечательный по изворотливости и затененности подлинного смысла патетический фрагмент:
Это понимание советского патриотизма и национальной гордости не только не имеет ничего общего с шовинизмом и национализмом, а наоборот, является лучшей гарантией против шовинизма и национализма, ибо корни шовинизма и национализма подрублены в нашей стране, ибо никогда еще национальные задачи народов СССР так не совпадали с интернациональными общечеловеческими задачами, как в великой освободительной борьбе народов против германского фашизма739.
Позднее, 6 ноября 1944 года, в речи на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями города Москвы Сталин провозгласит:
В советском патриотизме гармонически сочетаются национальные традиции народов и общие жизненные интересы всех трудящихся Советского Союза. Советский патриотизм не разъединяет, а, наоборот, сплачивает все нации и народности нашей страны в единую братскую семью. В этом надо видеть основы нерушимой и все более крепнущей дружбы народов Советского Союза740.
Литературоведение, тогда рассматривавшееся как разновидность творческой работы, было подчинено решениям «руководящего центра» Союза советских писателей. Именно поэтому реакция на вышеприведенные пометившие очередной идеологический кульбит слова Фадеева оказалась незамедлительной. В 1943 году Благой, эвакуированный с большой частью коллектива ИМЛИ в Ташкент741, выпустил в местном издательстве 72-страничную брошюру «Пушкин – великий национальный поэт» (Ташкент: Госиздат УзССР, 1943), а в следующем году – статью «Пушкин на фронте» о порубке леса в Михайловском парке (в соавторстве с Н. К. Гудзием) в газете «Литература и искусство»742.
Литературоведение и литературная критика в годы войны, как все прочие отрасли культуры, испытывали серьезный кризис. Еще в редакционной статье «Выше уровень художественного мастерства»743 с упреком отмечалось:
<литературная> критика почему-то сочла себя в условиях войны демобилизованной. Как правило, в планах издательств отсутствуют работы критического жанра. Как правило, наши толстые журналы – «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» – крайне бедны критическими статьями и рецензиями. В лучшем случае они печатают статьи-отклики и обзоры, нетребовательные, лишенные подлинного гражданского пафоса и эстетического идеала, бездейственные в смысле их последующего влияния и на читателя, и на художника