.
Это утверждение, явно имеющее на себе отпечаток позднесталинской эпохи, могло бы затеряться в длинном ряду подобных ему, если бы не явная неувязка: все эти мысли принадлежали отнюдь не автору «трудов по вопросам языкознания», а самому Виноградову (о чем свидетельствуют все отмеченные выше метаморфозы его концепции), но приписываются они именно Сталину. Иначе говоря, «подарив» свою идею вождю, ученый обрел право на производство «священного текста власти»914. Примечательно и то, что этот фрагмент помещен в статье о языке Гоголя, которому Виноградов в 1936 году, повторимся, отдавал первенство в вопросе создания национального общерусского языка. К 1953 году позиция ученого значительным образом изменилась:
<перед Гоголем стояла> проблема нормализации форм «общенационального» выражения, проблема создания устойчивой «самобытной» системы русского национального языка – и в связи с этим проблема синтеза и структурного соотношения разностильных элементов в этой национально-языковой системе915.
Из основных положений сталинского, марксистского языкознания нам всем ясно теперь, что Гоголь не создал и не мог создать нового языка, что основа русского языка литературно-художественного и разговорного осталась та же916.
В начале 1950‑х академик Виноградов лично возглавил кампанию по борьбе с «антимарксистским», «клеветническим» «новым учением о языке» Н. Я. Марра917, при этом написав, что «в истории развития советского языкознания Н. Я. Марр, бесспорно, занимает первое место среди лингвистов нашей страны»918. (Истоки этой кампании по обыкновению обнаруживаются в 1920‑х, когда после смерти акад. Шахматова «марровская партия» начала определять настроения в гуманитарных отделениях Академии наук; 18 июля 1927 года с утверждением устава АН СССР Отделение русского языка и словесности, силами Шахматова сохранившее в конце 1910‑х свою институциональную оформленность, лишилось автономии и было включено в состав Отделения гуманитарных наук. Одобрение кандидатуры Марра на пост вице-президента АН СССР в самом начале марта 1930 года означало усиление позиций Яфетического института, в чье ведение попали общетеоретические вопросы языковедения; в мае того же года в ходе структурного преобразования академических организаций самостоятельность потеряло и Отделение гуманитарных наук, вошедшее в состав Отделения общественных наук – так усилия Шахматова по сохранению институциональной автономии науки о русском языке были почти полностью стерты под напором карьеристских успехов Марра, заинтересованного в политико-административной поддержке собственных идей919. В свете подобной исторической подоплеки внезапно начавшаяся спустя более 15 лет с момента смерти Марра кампания по пересмотру его научного наследия не кажется случайной: Виноградов – верный ученик Шахматова – сводил старые счеты.) 1 декабря 1950 года, несколько месяцев назад став академиком-секретарем Отделения литературы и языка АН СССР («шахматовец» и будущий однократный лауреат Сталинской премии (1951) Виноградов сменил на этой должности «марриста» и двукратного лауреата Сталинской премии (1943, 1946) И. И. Мещанинова), он выступил с опубликованным впоследствии докладом «Значение работ товарища Сталина для развития советского языкознания» (М.: Изд-во АПН СССР, 1950), а позднее под его редакцией (и с его участием) вышли двухтомник «Против вульгаризации и извращения марксизма в языкознании» (М.: Изд-во АН СССР, 1951–1952) и сборник статей «Вопросы теории и истории языка в свете трудов И. В. Сталина по языкознанию» (М.: Изд-во АН СССР, 1952). Брошюрой Виноградова «Основные задачи советской науки о языке в свете трудов И. В. Сталина по языкознанию» (М.: Учпедгиз, 1952) была открыта научно-популярная книжная серия «Вопросы советского языкознания», организованная Институтом языкознания Академии наук СССР. К. П. Богаевская в воспоминаниях приводит показательный (хоть и не вполне точный) эпизод с оценкой публичных выступлений Виноградова М. А. Цявловским:
Во времена смехотворного прославления Сталина как «гениального лингвиста» В<иктор> В<ладимирович> выступал с докладами о нем. Видно, это было ему не легко, он даже сильно бледнел выступая. Мст<ислав> Ал<ександрови>ч посмеивался <в таких случаях>, говоря: – Он кадит и кадит, как его отец в церкви920.
Илл. 57. Виктор Владимирович Виноградов. Фотография. 1948 или 1949 год. Частное собрание
После смерти Сталина921 Виноградов сохранил за собой репутацию «первого человека» в советской русистике922. Его работы 1950‑х годов надолго определили пути развития отечественной филологии, сформировав несколько новых научных дисциплин, особое место среди которых заняли прочно вошедшие в университетские программы стилистика923 и история русского литературного языка924. Однако по справедливому, хотя и нарочито резкому, замечанию Ю. М. Лотмана из письма Б. Ф. Егорову от 31 июля 1984 года, «пухлые тома, которые Виноградов пек в последние годы жизни, – печальный памятник научного распада»925. Осуществленная же в настоящей главе попытка контекстуализации пушкиноведческих трудов Виноградова, рассмотрения текстов ученого как документальных свидетельств в более широком историко-культурном поле сталинской эпохи – только шаг на пути к всестороннему осмыслению научного наследия филолога.
Илл. 58. К. Е. Ворошилов вручает В. В. Виноградову орден Ленина. Фотография. 1953 год. Литературный музей ИРЛИ
Глава третьяПушкин и построение «синтетической» истории литературыСлучай Григория Александровича Гуковского
Мое личное слово в науке (хорошее оно или плохое) я начал говорить только в книге о Пушкине, – да и то не сказал полностью.
Космополитическая культура петербургского «света» несет в себе смерть, а не жизнь.
«Вы ничего не понимаете, – сказал он нам, – ведь это поворачивается колесо истории!» <…> «По нашим костям!» – добавила моя спутница.
Грустно, но и интересно следить – уже нельзя читать Гуковского, кроме самых ранних работ, ушло многое из Томашевского, увядает Бахтин… Но, как говорил Пушкин, «не сетуйте – таков судеб закон!»
Пушкиноведение было периферийной областью интересов Григория Александровича Гуковского (1902–1950), который большую часть своей профессиональной жизни посвятил не просто изучению, но, по словам Л. Я. Гинзбург, «открытию русской литературы XVIII века»926. Гуковский в 1923 году экстерном окончил факультет общественных наук Петроградского университета и на следующий год поступил в аспирантуру Научно-исследовательского института сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ) при ЛГУ927. Тогда же по представлению Жирмунского и Эйхенбаума он начал исследовательскую карьеру в качестве научного сотрудника I разряда Государственного института истории искусств (ГИИИ), где не только вошел в круг работавших там бывших опоязовцев, но и сблизился с В. М. Жирмунским928 – их научным оппонентом и приверженцем методологического многообразия929. О тогдашней конфликтной обстановке в ГИИИ точно пишет К. А. Кумпан:
Навязываемая социологическая конъюнктура обострила конфликт в Словесном отделе между бывшими опоязовцами и Жирмунским: стремление руководителя отдела к компромиссу с официальными установками и его интерес к социологическим разработкам западных коллег, – все это расценивалось радикальным крылом формалистов как проявление карьеризма и приспособленчества930.
Илл. 59. Григорий Александрович Гуковский. Фотография. Первая половина 1930‑х годов. Литературный музей ИРЛИ
Илл. 60. Виктор Максимович Жирмунский. Фотография. Вторая половина 1930‑х годов. Литературный музей ИРЛИ
Итогом научных занятий Гуковского тех лет стала монография «Русская поэзия XVIII века» (Л.: Academia, 1927)931, написанная в 1923–1924 годах и вышедшая только в 1927 году тиражом 1600 экземпляров по распоряжению Отдела словесных искусств института под председательством Жирмунского. Во введении исследователь недвусмысленно обозначил в качестве предмета своего изучения культуру «предпушкинской эры»:
За последние годы с очевидностью наметился живой интерес нашей общественности и нашей литературы к Пушкинской эпохе, к самому Пушкину; однако связи Пушкина с прошлым ясны; интерес к Пушкину и его окружению намечает путь дальше в глубь эпох. Предпушкинская эра не может не привлечь внимание; пока еще эта широкая область неведома, темна