большого историко-литературного замысла, который должен был включать в себя широко задуманную цепь монографий: после Пушкина был объявлен спецкурс о Гоголе (книга, написанная на основе этого спецкурса, не была закончена к тому времени, когда Гуковский был арестован и вскоре погиб в следственной тюрьме). Монография о Гоголе была опубликована лишь в первую «оттепель», в 1959 году, без развернутой вступительной статьи, с краткой редакционной заметкой без подписи, автором которой был Г. П. Макогоненко. <…> Цикл исследований, задуманный Гуковским, не был даже пунктиром намечен перед аудиторией, и его замыслы двух противопоставленных книг о Толстом и Достоевском остаются для нас лишь предметом печальных догадок. Несколько устных докладов, прочитанных им в последний период, дают основания для очень приблизительных выводов о том, чем должна была кончиться серия. «Клим Самгин» должен был сделаться отправным пунктом для сурового исторического суда над эпохой декаданса. Можно предполагать, что будущее представлялось исследователю как путь к новой пушкинской эпохе984.
Илл. 61–62. Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. Саратов: Изд-во Саратовского университета, 1946; 2‑е изд. – М.: Художественная литература, 1965
Книга с подзаголовком «Пушкин и русские романтики»985 вышла в издательстве Саратовского университета мизерным тиражом 500 экземпляров лишь в июле 1946 года (2‑е изд. – М.: Художественная литература, 1965), хотя рукопись книги была готова уже в 1943 году986 (тогда же Гуковский приступил к работе над вторым томом987). В основе ее лежит идея о наднациональном взаимоопределяющем «движении стилей» как «специфической закономерности литературы».
Стремясь понять творчество Пушкина, – писал Гуковский, – историк литературы должен рассматривать его в свете общего развития и роста русской литературной культуры. Такая постановка вопроса в свою очередь выдвигает необходимость точно и определенно уяснить основные и закономерные исторические черты движения и смены стиля, составившие содержание и основную характеристику литературного процесса XIX столетия как в России, так и во всей Европе988.
В представлении «позднего» Гуковского, «стиль» – это «мировоззрение, выраженное в формах определенного типа», «эстетическое преломление совокупности черт мировоззрения»989. Такое представление о стиле как об эстетическом эквиваленте мировоззрения отсылало квалифицированных читателей той эпохи не только к книге Сакулина «Теория литературных стилей» (М.: Кооперативное изд-во «Мир», 1927) или к контексту дискуссии о «мировоззрении и творческом методе» середины 1930‑х (подробнее о ней – далее), но и к идеям Виноградова, изложенным в книге 1941 года; ср.:
Для того, чтобы слово получило в пушкинском стиле способность замещать развитое описание, картину, выступать в роли «лексического представителя целого ряда ассоциаций», оно должно быть насыщено литературной солью предшествующей художественной культуры, должно быть органически связано с определенной категорией литературных тем, образов, сюжетов. В слове сказывался и отражался литературный стиль. А этот стиль, в свою очередь, мог характеризовать целый уклад культуры или широкую область социальной жизни и мировоззрения990.
Виноградов впервые показал, как именно творческая стратегия автора реализуется посредством расширения функциональных параметров стиля:
Разрушение стилистического формализма, как мало-проницаемой завесы между искусством и жизнью, как основного тормоза в развитии реализма, было возможно, с одной стороны, лишь путем вскрытия и разоблачения техники господствующих стилистических систем через свободную их имитацию или творческую трансформацию, а с другой стороны, путем уяснения соответствий и соотношений между тем или иным стилем и узким кругом понятий и предметов, то есть посредством указания границ каждого стиля и его семантических возможностей. Эту историческую задачу и осуществляет Пушкин с середины двадцатых годов. Но таким образом открывались новые функции испытанных и освоенных стилей: при их помощи и под их прикрытием можно было глубоко проникать в современную действительность, «эзоповски» отражать и разоблачать разные ее стороны и события в соответствии со своим мировоззрением991.
Из такой трактовки стиля, по Гуковскому, следовало, что «говоря о мировоззрении поэта, надо прежде всего говорить о той сфере его деятельности и жизни, где он более всего правдив, где заключено подлинное содержание его сознания в самой глубокой глубине его, – о его творчестве», и поэтому
анализ мировоззрения поэта есть в то же время и в специфических условиях анализ его стиля, ибо стиль может оказаться наиболее общим и типическим качеством мировоззрения в искусстве, присутствующим в нем всегда и там, где нет никаких суждений и утверждений992.
В сущности, модель «литературной эволюции» / «движения литературы в ее историческом развитии», которую предлагает Гуковский, строится не на имманентных трансформациях в области жанра и текстовой поэтики, а на системных «сдвигах», меняющих сам «тип эстетического мышления»993. (Поэтому Гуковский, следуя марксистской догме о «бытии», которое непременно «определяет сознание», так подробно останавливался на характеристике сугубо социальных аспектов существования конкретных авторов в конкретную эпоху994.) При этом в движение неизбежно приходит вся система, взятая в ее исторической изменчивости:
…лучшее, прогрессивное зерно предшествующего этапа развития (стиля) остается жить в новом качестве, включаясь в систему последующего этапа. И наоборот, начала последующего этапа зреют уже внутри предшествующего как основы противоречия его. И все же переход от этапа к этапу есть скачок, и каждый из этапов решительно и в самом принципе своем отличается и от своего предшественника, и от своего преемника995.
Преодоление неизбежного схематизма, таким образом, зависит от того, насколько скрупулезно ученый отнесся к предмету своих разысканий. По мысли Гуковского, конкретный материал, воспринятый во всей возможной полноте, выведенный из сферы идеологических манипуляций и рассмотренный исторически, должен определять исследовательскую оптику:
Нет ничего вреднее для науки, чем безразличное выкрашивание всего в один цвет, чем нивелировка самостоятельной значимости стилей прошлого. Ибо связи и закономерности развития, единого и целенаправленного, вовсе не отменяют отдельности и своеобразия членов закономерности.
Именно потому необходимо всячески протестовать против слишком распространенной в нашей научной и учебной литературе тенденции все явления прошлого красить в цвета реализма. Кому не известно, что у нас все любят объявлять реализмом: и Жуковский у нас – почти реалист (ведь он правдиво, верно изображал чувства), и Рылеев тоже (ведь он правдиво разоблачал гнусность тирании), и даже Ломоносов, и даже Эрнст-Теодор-Амадей Гофман, и даже Расин, ибо и они верно отражали свое время в его идейных тенденциях. Между тем ведь этак мы принуждены будем скоро совсем отказаться от термина реализм, потому что он становится синонимом искусства, поскольку всякое искусство, если оно подлинное искусство, отражает идейные тенденции своего времени. Но вот если мы посмотрим, какие же это тенденции и как они отражены, то увидим разные социально-идеологические структуры в искусстве, разные стили996.
Такой подход предполагал, что «литературная эволюция» охватывала не поколение целиком, а литературную практику отдельных авторов, и поэтому осуществлялась асинхронно даже в рамках литературного движения одной эпохи (ср.: «<…> романтизм тридцатых годов в творчестве Лермонтова и Гоголя, распадаясь, породил реализм, как это еще раньше произошло в творчестве Пушкина»997). Неслучайно позднее, 7 апреля 1947 года, Эйхенбаум записал в дневнике, что в этой книге Гуковский «часто подражает то Шкловскому, то Тынянову»998.
Гуковский ставил задачу описать литературную деятельность Пушкина в контексте не всегда явных и зачастую парадоксальных влияний. Исследователя интересовало, в каком именно контексте формировалось пушкинское творческое кредо, имевшее явный отпечаток воздействия художественных практик Батюшкова и Жуковского.
Пушкин, – писал Гуковский, – был действительно учеником Жуковского и Батюшкова. <…> При этом давно уже стало достаточно ясным, что юноша Пушкин и по мировоззрению, и по темпераменту был ближе к «языческому» Батюшкову, чем к кроткому мечтателю Жуковскому, что чаще мы найдем у Пушкина как бы переклички с Батюшковым, чем с Жуковским. <…> Но дело не в этом, вообще не в том, кому больше или меньше «подражал» Пушкин, у кого брал те или иные мотивы, выражения и т. п. А дело в том, каково идейное и стилистическое содержание стихов молодого Пушкина, к какому течению русской мысли и искусства его следует отнести999.
Историко-литературный смысл концепции Гуковского изложил Ю. М. Лотман, непосредственно наблюдавший за этапами ее складывания в ходе нескольких лекционных курсов и испытавший заметное методологическое влияние «стадиальной» концепции: