Концепция русского литературного процесса в сознании Гуковского на наших глазах расширялась. Сначала это был XVIII век, центром следующего круга стал Пушкин. Здесь Гуковскому пришлось столкнуться не только с достижениями предшествующей пушкинистики, но и с ее предрассудками. Согласно неписаным, но отчетливо ощущаемым правилам, Гуковский не был посвящен в рыцари ордена пушкинистов. То, что он вошел туда и сразу нарушил никем не сформулированное, но строгое табу на проблемные вопросы, вызвало у одних иронию, а у других даже раздражение <…>.
Согласно господствовавшим тогда представлениям, Батюшков и Жуковский находились на противоположных полюсах арзамасской поэзии: корни оптимистической поэзии Батюшкова питал яркий мир античной идиллии, дорога к которому была открыта французской и итальянской поэзией; источник же трагического романтизма поэзии Жуковского находился в немецкой литературе. Гуковский, вопреки этому расхожему представлению, создал концепцию, с точки зрения которой оба эти направления являлись лишь поверхностным, внешним проявлением внутреннего единства. Основой для поисков единства Гуковский избрал поэтическое слово. Для него было существенно не то, что говорят (под этим понимался тот аспект так называемого «содержания», который можно пересказать прозой), а то, как говорят – непередаваемая прозой основа поэтического текста. С этой точки зрения и Батюшков, и Жуковский создавали поэзию, о которой можно было сказать словами Лермонтова: «В уме своем я создал мир иной / И образов иных существованье» (Лермонтов М. Ю. Русская мелодия // Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М., 1954. Т. 1. С. 34). В этом Гуковский видел сущность романтизма. Поэзия, обращенная не к реальному вещественному миру, а к миру иллюзорному, была для него поэзией романтической. И когда Батюшков писал, что «маленькая философия» его души разбилась о страшную реальность Наполеоновских войн, он, по мысли Гуковского, выражал самую сущность своей идиллической поэзии. Гуковский пока еще безмолвно вводил в эту картину третье лицо – Пушкина, поэта, у которого слово было вещественным и реальным. Это сразу меняло перспективу. В Батюшкове и Жуковском высвечивалось глубокое сходство, мир их поэзии был самодостаточен и в сопоставлении с действительностью не нуждался. Когда же трагическая реальность вынудила к такому сопоставлению, то разница отошла на задний план. Наступила пушкинская эпоха. Эта концепция давала основания для критики, например, со стороны Томашевского, который в своих лекциях, не называя прямо Гуковского, показывал, сколь часто многочисленные реальные факты литературной истории получают упрощенно-схематическое, а иногда и просто неточное истолкование. <…> Но как генератор идей, он не мог сравниться с Гуковским. И это мы почувствовали по его первой (по трагическому стечению судеб оказавшейся последней) итоговой монографии о Пушкине, там, где автору потребовалась концептуальность, ему пришлось volens nolens учесть идеи Гуковского1000.
Гуковский последовательно развивал идею о скрытом «единстве», выражавшемся не только на уровне текстуальной поэтики, но и на уровне формы и содержания слова, уже тогда приобретшего черты «символа»1001. Все это сделало возможным главный вывод литературоведа:
Пушкин в начале своего творческого пути осуществил принципы обеих ветвей русского романтизма. <…> В самом деле до Пушкина <…> такое объединение не было осуществлено, если не считать слабых попыток эпигонского характера, не имевших значения творческих достижений. Подлинным собирателем русского романтизма был молодой Пушкин1002.
Творческая эволюция пушкинского стиля на фоне перемен в общеевропейской художественной жизни описывалась не как борьба противостоящих тенденций, но как взаимное переплетение и последующий переход «романтического» начала в начало «реалистическое»1003 – начала «индивидуального» в начало «народное»1004.
19 декабря 1947 года ректор ЛГУ А. А. Вознесенский подписал приказ о назначении Гуковского заведующим кафедрой истории русской литературы. Но набиравшая обороты кампания по борьбе с «низкопоклонниками» и «космополитами» вскоре стала серьезным препятствием к исследовательской работе. 29–30 марта 1948 года в ЛГУ прошло заседание филологов-коммунистов, на котором «стадиальная теория» Гуковского подверглась самой жесткой критике; отвечавший за «идеологический климат» на филфаке ЛГУ А. Г. Дементьев1005 перед голосованием за резолюцию сказал:
Теория стадиальности в литературоведении не нужна. Оба ее варианта, вариант Жирмунского и вариант Гуковского, неприемлемы. Жирмунский в своей последней работе об узбекском эпосе загубил хорошее начинание благодаря теории стадиальности, национальное своеобразие узбекского эпоса у него совершенно исчезло. Рассмотрение разнонациональных явлений как одинаковых на одной стадии прокладывает дорогу космополитизму. В варианте Гуковского смазывается классовая борьба в литературе. На одной стадии художественного сознания у Гуковского сближаются Достоевский и Горький1006.
Илл. 63–64. Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. [М.:] Гослитиздат, 1948; 2‑е изд. – М.: Гослитиздат, 1957
К началу развернутой травли литературовед закончил работу над очередной частью из серии задуманных им очерков. 19 мая 1948 года набор книги «Пушкин и проблемы реалистического стиля»1007 ([М.:] Гослитиздат, 1948; 2‑е изд. – М.: Гослитиздат, 1957) был подписан к печати (редактором книги был зять Благого и вполне «законопослушный» литературовед Г. С. Черемин, защитивший кандидатскую диссертацию по теме «У истоков русского романтизма» (1947) и не оставивший заметного следа в истории литературоведения советской эпохи1008). Гуковский прекрасно понимал, что критика в его адрес не только уменьшает шансы беспрепятственного прохождения монографии через структуры Главлита, но и ставит под угрозу появление печатного тиража1009. Но критика не ослабевала. 20 октября 1948 года на собрании партактива ЛГУ парторг филфака Н. С. Лебедев сокрушался:
После всех дискуссий, которые у нас проходили, после многочисленных обсуждений и проч. проф. Гуковский выступает с лекцией о теории стадиальности. Эта теория по существу своему антиисторична, она ведет к тому же компаративизму и космополитизму, она враждебна марксистско-ленинской теории о формациях. Она рассматривает литературные явления в сфере каких-то фантастических пластов, каких-то выдуманных стадий. Спрашивается, кому потребовались эти никому не нужные стадии, если у нас есть учение Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина, которое является верным оружием в деле познания исторического процесса в целом и литературного в частности. Не ясно ли, что такая теория не имеет ничего общего с марксизмом-ленинизмом. И только доцент Дементьев дал достойную отповедь авторам этой теории, а после исторической речи товарища Сталина на встрече с представителями финской делегации и сами авторы отказались от этой теории1010.
Книга Гуковского была пущена под нож – из всего тиража сохранилось лишь несколько десятков экземпляров, которые, по словам Оксмана, «пошли по рукам»1011.
Гуковский, оставаясь верным тем принципам, которые он сформулировал еще в 1930‑е, в предисловии к книге (по каким-то причинам исключенном из второго издания) писал:
Я стремлюсь изучить лишь одну проблему, по преимуществу теоретическую, проблему данного стиля, рассмотреть ее исторически и конкретно, и я отбираю тот материал, который дает мне возможность обнаружить основные тенденции исторического развития реализма. В соответствии с таким планом работы настоящая книга нимало не является монографией о Пушкине. <…> Я изучаю Пушкина только в плане идейной эволюции его стиля. Под этим углом зрения – и только в пределах этой темы – я обращаюсь к отдельным произведениям Пушкина, останавливаясь на тех из них, которые дают мне достаточный материал для выяснения проблематики, мною изучаемой1012.
Ясно, что внимательное чтение Гуковским пушкиноведческих работ Жирмунского1013 вкупе с интересом к проблемам советской литературы1014 оказали заметное влияние на описание «литературной эволюции», метаморфоз «творческого метода» Пушкина:
Разрешение противоречий романтизма, рождение реалистической системы из недр самого романтизма произошло тогда, когда Пушкин подчинил личность в ее национальном определении конкретным и объективно-историческим условиям бытия народа, породившего ее. Историзм, не как «колорит эпохи», а как обоснование представления о специфической активности человека, лег в основу того процесса в творчестве Пушкина, который привел его к реализму и к народности как принципам нового искусства, выросшего из романтизма начала века, но явившегося новым этапом художественного мышления по сравнению с ним1015.
При этом концепция реализма, которую предлагал Гуковский, была весьма примитивной1016 и основывалась на идеологизированном тезисе о том, что Пушкин был «родоначальником новой русской литературы»; поэтому в контексте размышления о специфике литературного движения пушкинского времени то и дело возникают дискурсивные элементы, характерные для советской эстетической теории 1940‑х годов: