1248. Состоянием победной эйфории наполнено шуточное послание в стихах, отправленное Якубовичем Томашевскому вскоре после конференции; настроение этого текста задает тон всей последующей переписке. Вот его фрагмент:
Якубович Дмитрий:
Долги слезы вытри —
Комитет стал шефский:
Оксман, Томашевский,
И Мстислав Цявловский
(Делегат московский)
Во главе с Орловым
(С русским крепким словом)
И притом в beau-mond’е
Суетится Бонди1249.
В нескольких карточках (июньском письме Томашевского и августовских письмах Якубовича) обрисована атмосфера, царящая в Институте русской литературы в пору летних отпусков; выразительны меткие ироничные характеристики, данные коллегам. То и дело в переписке возникает «побежденный» Пиксанов – в связи с ним особенно интересен сюжет с приобретением Пушкинским Домом автографа А. С. Пушкина (в действительности – В. В. Мусина-Пушкина-Брюса), ранее не попадавшего в поле зрения исследователей.
Впрочем, основной темой черноморских открыток становятся впечатления от долгожданного отдыха. В письмах Томашевских встречаются пейзажные зарисовки местечек, которые супруги посетили во время своих долгих пешеходных прогулок вблизи Коктебеля, – Старого Крыма, Кизилташа, Отуз (последняя открытка не сохранилась). Следует отметить, что это одна из первых поездок Томашевских в Крым (летом предыдущего, 1932 года, они отдыхали в Абхазии1250), и эти открытки – важное дополнение к очерку внучек Томашевских Марии и Анастасии, посвященному пребыванию их деда и бабушки в Крыму1251. Сакля в деревне Коккоз (ныне село Соколиное в Бахчисарайском районе) была приобретена ими значительно позднее, в конце 1930‑х годов, а легендарный гурзуфский домик – уже после войны, в 1947 году. Таким образом, лето 1933 года – это самое начало романа Томашевских с Крымом, который сыграет в их судьбе важную роль.
В свою очередь, летние впечатления Якубовича, отраженные в открытках, во всей полноте раскрываются в его стихотворениях. Приведу одно из них, наскоро записанное в блокнот 2 июля 1933 года:
Как в романсах старинных колдует
С зачарованным морем луна,
В берег бьется и словно танцует
Вся в серебряных искрах волна.
Невидимкой рокочет цикада,
И стоят, и бегут облака,
И в раскрытые двери из сада
Тянет сладкий дурман табака.
Вот в такую вечернюю дрему,
Набежавшую вдруг, как теперь,
Распахнуть можно душу чужому,
Как на море раскрытую дверь1252.
Особый аромат публикуемым письмам придают стихотворные послания. Неожиданным сюрпризом стал экспромт Томашевского – пока единственный известный его поэтический опыт. Впрочем, в контексте этой дружеской переписки он вовсе не случаен. Современники не раз отмечали внешнюю сухость, сдержанность и даже суровость Бориса Викторовича, за которыми, по свидетельству близко знавшего его Н. В. Измайлова, «скрывались большая любовь к людям, душевная теплота»1253. «Застегнутый на все пуговицы, будто недоступный и суровый, – вспоминал о нем Е. А. Маймин, – а за всем этим такое человеческое жило в нем, такое смущенно-детское и доброе»1254. Эти чувства, скрытые от внешнего наблюдателя, нашли выход в письмах к близкому товарищу – Дмитрию Петровичу Якубовичу, человеку чуткому, доброму и отзывчивому. А. Л. Слонимский называл его «душой Пушкинской комиссии и душой Пушкинского Дома»1255, а сам Томашевский отмечал его «редкую любовь к жизни с ее большими и малыми радостями»1256. Читая черноморские открытки, убеждаешься в правоте этих свидетельств.
Атмосфера искрометного эпистолярного диалога, который вели обаятельные, талантливые, остроумные собеседники, настолько захватывает, что, расставаясь с ней, испытываешь ту же светлую грусть, которую выразил Д. П. Якубович, подводя поэтический итог благословенного лета 1933 года.
Грусть расставанья с ярким морем
Опять сдавила горло мне —
Боязнь, что больше не повторим
Неповторимого турне.
Дождусь ли будущего года,
Увижу ль липкое шоссе,
И блеск красавца парохода,
Ночующего в Туапсе.
Вагон летит неутомимо,
Листает тысячи страниц,
Гремит по стрелкам мимо, мимо
Столбов, и станций, и станиц.
Прилипнув к стеклам запыленным,
Сквозь ветер, впутанные в дым,
Мы взглядом пьяным и влюбленным
Назад настойчиво глядим.
И с каждым новым километром,
Бумажкой взвившимся назад,
Тревожней даль встает за ветром,
Мосты тревожнее гремят.
Мгновенно в Лету лето канет,
Мелькнет ущелий, гор экран…
Перрон дождливый в окна глянет,
И в душу – душный ресторан.
Давай пока дорожной фляжкой,
Яйцом да фруктом золотым
Пролог к осенней жизни тяжкой
По-путевому заедим.
А уж трескучая газета
(Гляди: догнали жизнь совсем)
Твердит про это и про это,
Волнует сердце тем и тем.
С церквами, с лозунгами, с блеском,
Вся засучивши рукава,
Привидевшимся вдруг гротеском
Плывет навстречу нам – Москва.
Но и сквозь сеть запасных линий,
Сквозь вихрь перронов и огней,
Чу!.. моря шорох ярко-синий
И блеск узорчатых камней!1257
Письма Б. В. Томашевского хранятся в фонде Д. П. Якубовича в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Ф. 800. Ед. хр. 165); письма Д. П. Якубовича – в фонде Б. В. Томашевского в Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки (Ф. 645. Карт. 42. Ед. хр. 29–31). Описки и пунктуация исправлены без оговорок, сокращения раскрыты в угловых скобках, подчеркнутые слова даны курсивом. Примечания Б. В. Томашевского и Д. П. Якубовича обозначены звездочками. Сведения о лицах, упомянутых в переписке, ограничены, как правило, лишь необходимой для понимания контекста информацией1258.
Приношу глубокую благодарность А. Ю. Балакину, Л. Д. Зародовой и Т. И. Краснобородько, чья помощь в разработке отдельных сюжетов в процессе комментирования писем оказалась неоценимой.
Наша весна не хуже вашей. Дождей нет, солнце жарко светит. В природе все ликует. Цветение вовсю. Особенно цветет Ухмылова1260. Чудесно пахнет Кирыч1261 (и днем и ночью – в этом его сходство с морем). Я хожу в ИРЛИ, но т<ак> к<ак> Перепеч1262 ушла в отпуск, мне рукописей Пушкина не выдают: обнаружилось, что она их не клала обратно в сейф, а прятала в особое, ей одной известное место, обнаружить которое, несмотря на поиски, не удается. Пик<санов>1263 ушел в отпуск, и его соловьиного гласа не слышно. Илюшка1264 прилетел, но я его еще не видел.
Вышла стенгазета с вашими статьями о Пушк<инском> съезде1265. Там статьи Канаева1266, Кирыча, Ваша, Гиппиуса1267. Последний – скептически не верит в практические результаты. Горюет, что не все пушкинисты высказались. Последнее не совсем понятно. Кто же мешал высказываться? А впрочем, он прав. Люди ходят по городу и рассказывают фантастические вещи о съезде. Стенограмм не видят. Они где-то под ключом. Не знаю, получили ли свою порцию москвичи1268.
Однотомник сдан. Жду от него денег. Кто пишет предисловие – не знаю1269.
Пишите подробнее – вопросов не задаю, т<ак> к<ак> не знаю сочинского материала. Ирина Николаевна вас очень любит и Нину Георгиевну так же (писано под ее диктовку). О Кирыче она Вам напишет особо1270.
Привет вдвойне – плавайте в море: в наслаждениях.
<подпись>
Илл. 77. Почтовая карточка от 22 июня 1933 года. Из Ленинграда в Сочи. РО ИРЛИ
Дорогой Дмитрий Петрович,
едем мы отсюда в ночь с 26 на 27 июня прямо в Коктебель. Мой будущий адрес: Крым, Коктебель. Дом отдыха Ленинградского Горкома писателей, б<ывшая> дача Манасеиной1272.
Мы почти на отлете и все реже вдыхаем аромат тайноцветного репейника1273. Кстати, Козмин имеет сейчас большой успех у Е. П. Населенко