ГС:
Чаадаев повлиял на Пушкина не только в интеллектуальном смысле, но и даже в смысле поведенческом: именно он научил еще совсем молодого человека уважать в себе того, чье имя принадлежит потомству. Сам Чаадаев мечтал об общеевропейской славе, соответственно, он относился к своему поведению как к тому, что определяет славу. И Чаадаев требовал от Пушкина такого же бережного отношения к собственному имени. В отличие от поучений других старших товарищей, за исключением Жуковского, – на это обращает внимание Лотман, – поучения Чаадаева ставили Пушкина в позицию героя, а не ученика. Не унижая, но возвышая. Это к вопросу о методике обучения.
Лотман так говорит: «Великое будущее, готовиться к которому Чаадаев призывал Пушкина, лишь отчасти было связано с поэзией… <…> Беседы с Чаадаевым учили Пушкина видеть и свою жизнь „облагороженной высокою целью“»[39].
МВ:
Поразительно, что все время приходится себе напоминать: мы говорим о восемнадцати-двадцатилетнем парне, об очень кратком периоде между окончанием учебного заведения и началом карьеры.
Конец петербургского периода
ГС:
Почему петербургский период пришел к концу? Почему в 1820 году Пушкин покинул столицу?
МВ:
Очень просто: его выслали. Но вреден север… и т. д.
ГС:
Да, вреден. В эти годы Пушкин пишет гражданские стихи. Самые известные среди них: «Деревня», «Вольность», «К Чаадаеву». Печатать их было невозможно по цензурным соображениям, они расходились в списках. Но тем не менее сохранить в тайне от недоброжелателей оказалось невозможно.
МВ:
Сейчас нам трудно представить. Приходится говорить отдельно: ребята, интернета не было! Ни твиттера, ни телеграма – ничего!
ГС:
Тайную группу или тайный чат не сделать.
МВ:
Но стихи расходились. Все переписывалось от руки, запоминалось с одного раза наизусть. Что тогда было важнейшей характеристикой. Поэты, пишущие так, что сами не в состоянии запомнить свои тексты и вынуждены выходить на чтениях к микрофону с айфонами, не имели бы тогда ни малейших шансов на успех. Поэтому оглушительная слава Пушкина связана в том числе и с тем, что именно его стихи обладали свойством запоминаться с одного раза. Они выделялись из прочих «политически острых». Этот молодой человек, ведущий себя по-разному с разными людьми, повесничающий и т. д., был наделен очевидным всем даром писать так, что это врезается в память раз и навсегда.
ГС:
Как Толстой сформулировал признак великого произведения искусства в эссе «Что такое искусство?»: «Обыкновенно, получая истинно художественное впечатление, получающему кажется, что он это знал и прежде, но только не умел высказать»[40].
МВ:
Совершенно верно! Так что эти стихи расходились совершенно, как бы сейчас сказали маркетологи, органическим образом.
ГС:
Обратная сторона такого самопроизвольного распространения – то, что стихи порой попадали в неподобающие руки. Например, в руки некоего Василия Каразина. Не сказать, что руки эти случайные, – он просветитель, основатель Харьковского университета. Но неподобающие. Потому что он писал доносы на Пушкина, в которых выставил поэта личным врагом Александра, особенно в «Вольности». Там есть такие строки:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу (Т. 1. С. 284).
Очевидно, что сказанное не могло иметь отношения к императору просто в силу того, что у Александра не было детей. Однако император принял каждое слово на свой счет.
Карамзин написал Дмитриеву: «…Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменами Либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей, и проч., и проч. Это узнала Полиция etc. Опасаются следствий»[41].
Следствия не заставили себя ждать. В то время как Карамзин и Жуковский хлопотали за Пушкина перед императором, по Петербургу поползли мерзкие слухи, что поэта якобы высекли. Предположительно, их пустил Федор Толстой, прозванный Американцем после путешествия в Америку и приходившийся двоюродным дядей Льву Николаевичу, который также имел в виду его характер, изображая Долохова в «Войне и мире» или графа Турбина в повести «Два гусара». Пушкина эти сплетни сводили с ума, потому что порочили и бесчестили его имя.
Потом они каким-то образом подружились, это совершенно удивительно.
МВ:
Прошло, по человеческим меркам, не так много времени, меньше десяти лет.
ГС:
Федор Толстой – собрание всевозможных положительных и отрицательных качеств. Он послужил прототипом и для Зарецкого, и для Загорецкого.
Но вернемся к Пушкину. В то время он не знал источник порочащих его имя слухов и разрывался между двумя желаниями: то ли застрелиться, то ли застрелить императора, чтобы смыть позор. На помощь пришел Чаадаев, удержавший его от необдуманных действий. Пушкин объяснил ему мысль, сформулированную позже в послании «Чаадаеву»:
Уж голос клеветы не мог меня обидеть:
Умел я презирать, умея ненавидеть (Т. 2. С. 48).
Позже эта же мысль отольется в «Памятнике»:
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца (Т. 3. С. 340).
Но в юности Пушкин этой мудростью еще не владеет.
Итак, в 1820 году он вынужден покинуть Петербург. Изначально его хотели отправить в Сибирь, в самую настоящую ссылку. Хлопотами Карамзина и Жуковского Сибирь заменили югом России, что звучит крайне неопределенно. Официально его отправляли по служебным делам, а вовсе не в ссылку.
МВ:
Давай объясним подробнее. Рассматривались три варианта, и ни один из них не уникален для того времени. Это был обычный способ верховной власти изолировать неугодного человека. Можно было отправить в его собственное поместье, что проделали с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Так сказать, посиди там, успокойся, подумай о своем поведении, поохоться на зайчиков, а в столице не показывайся. Это самый мягкий вариант. Потому что в деревне барин – полновластный хозяин. Самый жесткий вариант – действительно отправить в Сибирь, чуть ли не в кандалах. И третий вариант, промежуточный – отправить не в свое поместье, где ссыльный живет барином, и не на поселение, а как бы в командировку, под благовидным предлогом, по делам службы. Ведь все чиновники – слуги государевы, вот дела службы и требуют присутствия данного чиновника в таком-то конкретном месте.
Неизвестный художник
ФЕДОР ИВАНОВИЧ ТОЛСТОЙ (1782–1846).
1803
Путешественник, военный, авантюрист, эксцентричный человек, Федор Толстой стал прообразом разных литературных персонажей; некоторые его черты Пушкин придал Зарецкому в «Евгении Онегине»
Тому, что был избран этот промежуточный вариант, конечно, много способствовали хлопоты Карамзина, Жуковского, но Пушкин, сам о том не думая, очень помог себе сам – совершенно непрактичным поступком с Милорадовичем, тогдашним петербургским военным генерал-губернатором. Помнишь эту историю? Получив приказ арестовать и допросить Пушкина, сорокавосьмилетний Милорадович – не только боевой генерал, но и сам поклонник искусств, недурной рисовальщик и пианист, ревностный «почетный гражданин кулис», – счел за лучшее пригласить того к себе на разговор. В ходе которого двадцатилетний поэт заявил, что делать обыск в его квартире нужды нет, потому что все свои бумаги он сжег накануне, после визита чиновника, пытавшегося подкупить его слугу, но ежели генерал даст ему перо и тетрадь, он все возмутительные стихи запишет по памяти. И действительно, сел и исписал толстую тетрадь, причем особо указал, какие тексты ему приписываются, а какие точно его. Авторизовал, так сказать. Милорадович пришел в восторг, заявил: «Ah! C’est chevaleresque!» – и объявил от имени государя Пушкину прощение.
Михаил Андреевич вообще обожал играть в рыцарство. Даже порой заигрывался. Во время кампании 1812 года он, прямо как средневековый феодал перед своим войском, любезно беседовал с Мюратом и даже сам предлагал ему атаковать: посмотрите, мол, mon général[42], какое удобное поле для славной кавалерийской схватки – только умоляю вас держаться подальше от левого фланга, там болото.
Возможно, Пушкин слышал об этом эпизоде, вот и выступил соответственно. Но когда Милорадович доложил об этом Александру, предъявив саму тетрадь (со словами: «Вам, государь, в нее лучше не заглядывать»), император тоже был впечатлен рыцарством своего юного тезки, но все-таки попенял генералу, что тот несколько поторопился с прощением. Но делать было нечего – слово генерал-губернатора тоже не воробей. Так ссылка стала «служебной командировкой».
ГС:
Сходным образом Пушкин повел себя на аудиенции у Николая I после ссылки в Михайловское. Николай его спросит: «Во время сенатского восстания где был бы, если бы не ссылка?» И Пушкин ему точно так же, с открытым забралом, ответит, что на Сенатской площади.
МВ:
А чего юлить. Он же сказал: «Все мои друзья были там, где же мне еще быть?!» Но я подробно пересказываю этот случай с Милорадовичем, потому что он, конечно, характеризует Пушкина, но характеризует и Милорадовича. Это же тот самый Милорадович, которого пять лет спустя убьет Каховский на Сенатской площади. И в нашей с тобой советской школе Милорадовича выставляли как такого, что называется, пса самодержавия.
ГС:
У нас только черное и белое было.
МВ:
Но он был таким вот генералом, – увлекающимся, пылким, любящим искусство, способным оценить чужое благородство и поступать благородно, даже за рамками своих полномочий. Вот так все у нас переплелось.