ГС:
Это картина Николая Ге, и, насколько я помню, он писал как раз тот интерьер Михайловского, который был при Григории Александровиче. А весной того же 1825 года Пушкина навестил Дельвиг, по случаю чего в стихотворении «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор…») есть строки:
О Дельвиг мой: твой голос пробудил Сердечный жар, так долго усыпленный, И бодро я судьбу благословил (Т. 2. С. 246).
МВ:
Этот интерьер воспроизведен сейчас при воссоздании музея. А что известно про визит Горчакова? Вообще-то это довольно неожиданно, потому что Горчаков не был близким другом Пушкина, он твердо был настроен на карьеру и, собственно, сделал блестящую карьеру, став канцлером.
ГС:
С Горчаковым история такая. Его дядя, Алексей Никитич Пещуров, был, помимо прочего, псковским гражданским губернатором. Ему и поручили надзор за Александром Сергеевичем во время михайловской ссылки. А он, стараясь облегчить поэту жизнь, разрешил ему покидать имение и свободно ездить по всей Псковской губернии. Этим разрешением Пушкин воспользовался, узнав, что в имении Пещурова, Лямонове, остановился больной Горчаков. Они провели вместе весь день. Горчаков рассказывал европейские новости – он недавно вернулся из Великобритании, а Пушкин читал ему сцены из «Бориса Годунова».
Творчество в Михайловском
МВ:
Вот теперь как раз о том, что Пушкин в Михайловском успел сделать.
ГС:
Во-первых, он там закончил «Цыган», которых начал на юге, закончил элегию «К морю», которую тоже начал на юге. Написал «Графа Нулина», завершил третью главу «Евгения Онегина», написал еще четвертую, пятую и шестую.
МВ:
И написал знаменитое вступление к «Руслану и Людмиле»: «У лукоморья дуб зеленый…».
ГС:
Нет, это было в 1828 году.
МВ:
В 1828 году оно было опубликовано – во втором издании поэмы. A написано как раз в 1825–1826 годах в Михайловском.
ГС:
Еще «Подражание Корану» и стихотворение «Андрей Шенье», в котором среди прочих крамольных строк есть такие: «Где вольность и закон? Над нами // Единый властвует топор». За «Андрея Шенье» его потом не похвалили.
МВ:
Скорее, тягали.
ГС:
И написал знаковое лично для меня произведение – трагедию «Борис Годунов», по сути, переложение Шекспира на новый и особенный манер.
МВ:
Я бы сказал, переложение Карамзина языком Шекспира.
ГС:
Хорошо сказано: «переложение Карамзина языком Шекспира». Примечателен выбор тирана. Казалось бы на первый взгляд, что в этой роли выигрывает Иван Грозный. Но Пушкин выбрал Годунова. Почему? Он задавался вопросами о причинах исторических социальных катаклизмов. Ведь на самом деле никто не хочет убивать, и никто не хочет умирать, по большому счету, но почему-то история развивается так, что убивают и погибают. Исследуя, как это происходит, Пушкин совершает, по-моему, революцию в нашей историографии.
МВ:
Поясни.
ГС:
Начнем с классицизма. История в классицизме представляет собой не процесс, а застывший античный идеал, в соответствии с которым следует построить общество. И не важно, что исторические условия уже иные. При романтизме концепция меняется. Люди делятся на «тварей дрожащих и право имеющих» (хотя до Федора Михайловича никто так не говорил), а эта формула означала, что яркая сильная личность ведет за собой народ. Пушкинская историософия меняется. Мы будем еще потом к ней возвращаться, потому что «Борис Годунов» – это подступы к ней. Итак, Борис Годунов отнюдь не кровожаден и вовсе не тиран по сравнению с Иваном Грозным.
МВ:
Безусловно, но содержание пьесы «Борис Годунов» – трагический момент появления самозванца.
ГС:
Смотри, что происходит. Пушкин использует бытовавшее тогда мнение, что Борис Годунов убил последнего законного наследника Ивана IV – восьмилетнего царевича Димитрия. Пушкин берет за краеугольный камень ту версию, которая казалась ему совершенно естественной и убедительной: Годунов расчищал себе путь к трону.
МВ:
И которая была ему выгодна драматически. Потому что трагедия Годунова в том, что он мечется между двумя полюсами, он хочет построить идеальное царство, он хочет добра своим подданным, но его добро покоится на кровавом основании.
ГС:
Абсолютно верно. А что происходит? Почему Борис Годунов становится царем? Потому что его попросил народ. Не Бог его помазал на царствование.
МВ:
Мы говорим про пьесу или про историю?
ГС:
Мы говорим про пьесу. Он становится царем при поддержке народа, который Пушкин впервые выносит в действующие лица. До него такого никто не делал, а сцена принадлежала великим царям, великим героям, но никак не народу. А здесь народ – одна из движущих сил и пьесы, и истории. У Бориса Годунова на самом деле благие намерения. Но когда власть принципиально несменяема, ее можно сменить только через насилие. Так и получается, что для того, чтобы воплотить свои самые светлые планы относительно будущего страны, Годунову необходимо устранить соперника единственно возможным способом – убийством. И это и есть трагедия царя. То есть ты должен выбирать между совестью и страной.
МВ:
Идеей и прагматикой.
ГС:
Да. Годунов становится правителем – начинается чудовищный московский голод, который длится два или три года и у которого были естественные причины.
МВ:
Попросту говоря, то, что называется «малым ледниковым периодом».
ГС:
Да, извержение перуанского вулкана[74]. В трагедию это не вошло.
МВ:
Естественно. Никто же тогда этого не знал. А когда мы смотрим картины, скажем, голландских мастеров XVII века, мы видим лед в каналах – сейчас невозможно представить, чтобы в Голландии замерзали каналы. Тогда это было возможно именно из-за этого «малого ледникового периода», нескольких лет резкого похолодания в Европе. И вот на Россию это пришлось таким образом.
ГС:
А что должен думать народ, у которого такое бедствие? Люди умирали от голода прямо на улицах. Естественно, в то время объяснение было одно – что-то с царем не так.
МВ:
Объяснение классическое. Еще чуму в Фивах объясняли тем, что с царем Эдипом «что-то не так».
ГС:
И в это время появляется Григорий Отрепьев, будущий Лжедмитрий. Он выдает себя за убиенного, но на самом деле выжившего по воле Господа сына Ивана Грозного, царевича Димитрия, и, естественно, народ поддерживает теперь его. Народ не может простить царю детоубийство и защищает сироту. Димитрий, заручившись заодно поддержкой польского Сигизмунда, входит в Кремль. Годунов в это время умирает, и бояре-заговорщики убивают детей Годунова. Пушкин замыкает круг: Годунову, чтобы стать царем, пришлось убить ребенка. И тем же самым заканчивается трагедия. А последняя фраза там: «Народ безмолвствует».
МВ:
Слушая тебя, я думаю, как же все-таки несправедливы оказались история, рок, фатум к Борису Годунову. Если бы его не разбил инсульт в самый неподходящий момент, ничего бы этого не было. Он бы справился. Он был умным…
ГС:
Он был очень умным. Выжить при Иване Грозном и пережить все, говоря современным языком, репрессии!
МВ:
Можно ссылаться на божью волю, на угрызения совести, на то, что он понимал, что не прав, и у него был такой раздрай, в общем, получилось то, что получилось. Пятидесятидвухлетний Борис скоропостижно умер, и его наследник, шестнадцатилетний сын Федор, конечно, не справился с ситуацией, это было совершенно невозможно.
ГС:
И что мы видим? Царями становятся те, кого поддерживает народ. Мысль о народном движении истории потом будет развивать уже Лев Николаевич Толстой в «Войне и мире». Чем занят Кутузов? Он спит на военных советах и прислушивается к тому, куда движется народная сила. Но изначально мысль заложил Пушкин.
МВ:
В тексте пьесы это сказано прямо. Это сцена, в которой Гаврила Пушкин уговаривает Басманова перейти на сторону самозванца, Гаврила Пушкин говорит:
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою помогой,
А мнением; да! мнением народным (Т. 5. С. 275).
И этот аргумент для умного, далеко вперед глядящего Басманова оказывается решающим. Александр Пушкин не отказывает себе в удовольствии вставить в пьесу собственного предка – Гаврилу Пушкина. Хотя здесь некоторая натяжка, не бывало у Гаврилы Пушкина таких переговоров с Басмановым, но Пушкин не смог устоять перед этим искушением.
ГС:
Историк описывает то, что было, а художник то, что могло быть.
МВ:
Но это не просто щегольство и шутка. Мне рассказывали, что в одном из романов Акунина фигурирует доктор Визель. Я сам этого не читал, но верю. Потому что в свое время Григорий Чхартишвили был замглавреда журнала «Иностранная литература», а я там подвизался в качестве автора, ему попалась моя звучная немецкая фамилия, и он куда-то ее вставил для антуража. Так вот, тут совсем другое: Пушкин вставляет Гаврилу Пушкина в текст пьесы про Годунова, Басманова, самозванца не из щегольства, не для антуража, а вписывая себя в эту историю. Это важная часть его личной историографии: я, Пушкин, – наследник, я не просто вольный поэт, сын эфира, я укоренен в эту почву, я часть истории этой страны, история страны – это моя история.
ГС:
Я согласна. И еще к вопросу о роли народа. И в начале трагедии, и в конце именно народ приводит к власти детоубийцу, совершенно этого не желая. Будучи главной исторической силой, народ слеп. Пушкин не просто так остановил действие трагедии на убийстве Федора. Читатель уже знает, что за ним последует череда смут, самозванцев и реки крови, которые льются при несменяемой власти.
МВ:
По-моему, ты немножко модернизируешь.
ГС:
А мне кажется, нет.
МВ:
Потому что власть несменяема в любом случае, это эпоха монархизма. До республиканской идеи выборной власти еще очень далеко.