В эпоху Пушкина язык письма имел большое значение. Например, Лотман приводит такой пример: в начале XIX века один важный вельможа, обратившись к равному себе, написал: «Милостивый государь мой». А тот счел это страшным оскорблением и в ответе трижды прописал: «Милостивый государь, мой, мой, мой».
МВ:
Да-да, я тоже, когда читал, обратил внимание на этот момент.
ГС:
Пушкин и в эпистолярном жанре выступает как новатор. Он создает новую культуру общения в плане отношений мужа и жены. Он переписывался с Натальей Николаевной на русском языке, хотя большинству прочих своих адресатов он писал по-французски. Своей жене Пушкин писал: «женка», «душка моя», «какая ты дура, мой ангел», «ты баба умная и добрая». Использует просторечия и патриархальный тон: «Не смей купаться – с ума сошла, что ли», «теперь полно врать; поговорим о деле; пожалуйста, побереги себя». Про свою жизнь он тоже рассказывает ей в таком нарочито просторечном стиле: «Эх, женка! почта мешает, а то бы я наврал тебе с три короба», «одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое»…
МВ:
А еще он писал ей так: «Покамест грустно. Поцелуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь. Сиди да горюй – что прикажешь!»
ГС:
Он и в письмах осваивал возможности языка.
МВ:
Да-да, безусловно. Особенно это бросается в глаза, когда читаешь письма Пушкина Наталье Николаевне подряд. И переход от писем невесте к письмам жене, конечно, разителен. Они выглядят абсолютно современными. Пушкин в переписке как бы преодолевает в прямом смысле слова расстояние, он пишет послания, которые будут прочитаны получателем через неделю, в лучшем случае через два-три дня, – и пишет их так, словно это мгновенное сообщение.
Он, разумеется, не думает об этом сознательно, это не «упражнение в стиле». Он просто интуитивно разрабатывает русский интимный язык. То, что у него не получилось, когда он писал невесте из Болдина: «Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте». А с женой он себе мог позволить настоять на том, чтоб именно таким вот интимным тоном писать. В то время, еще раз напомню, «интимные отношения» – это значит не только сексуальные, это значит домашние, короткие, предельно откровенные.
Корпус писем Пушкина жене – отражение, срез тех отношений, которые Пушкин пытался выстроить у себя дома: ведь для него были очень важны дом и семья, то, что называется «мой дом – моя крепость».
ГС:
Языковые новаторства Пушкина мы разберем в шестой главе. Но оговоримся уже сейчас, что сам Пушкин осознавал значение писем для развития литературного языка, и шутливо писал по поводу французского письма Татьяны к Онегину: «Доныне гордый наш язык // К почтовой прозе не привык». Но уже в письмах жене есть отсылки к басням Крылова, ставшим школой литературного языка того времени. Например, у Крылова в басне «Мор зверей» есть строки:
И все, кто были тут богаты
Иль когтем, иль зубком, те вышли вон
Со всех сторон
Не только правы, чуть не святы.
И Пушкин в письме к жене цитирует «Ты, женка моя, пребезалаберная… <…> Подумай обо всем, и увидишь, что я перед тобой не только прав, но чуть не свят».
МВ:
И, по-моему, именно к этому слову, «пребезалаберная», сам же сделал примечание: «Насилу слово написал».
ГС:
С писем начинается и откровенное противостояние Пушкина и власть имущих. В то время частные письма на почте вскрывали и читали. Все помнят почтмейстера в «Ревизоре» у Гоголя. Он даже оставлял себе некоторые письма «на память».
МВ:
При этом, что характерно, Гоголь обставил дело так, словно почтмейстер Шпекин вскрывает письма исключительно для собственного удовольствия.
ГС:
В России читать письма в целях полицейского надзора стали со времен Екатерины II по инициативе тогдашнего почт-директора Ивана Пестеля, отца декабриста.
МВ:
Как это по-русски: радикальный диссидент – сын крупного чиновника.
ГС:
Читали не только письма Пушкина. Например, Александра Осиповна Смирнова из-за границы писала: «В матушке России, хоть по-халдейски напиши, так и то на почте разберут <…> я иногда получаю письма, просто разрезанные по бокам»[98]. Даже миролюбивый Жуковский и тот возмущается: «Кто вверит себя почте? Что ж выиграли, разрушив святыню – веру и уважение правительству? – Это бесит!»[99] Как современно…
МВ:
Жуковский отнюдь не лютый оппозиционер. Жуковский учитель царских детей.
ГС:
Как-то Пушкин, чтоб не участвовать в одном светском мероприятии, сказался больным. Об этом он в письме рассказал жене. Письмо прочитали, и разразился скандал с участием Николая I. Пушкин был возмущен, потому что он счел происходящее вмешательством в частную жизнь.
МВ:
Он был обязан присутствовать как камер-юнкер.
ГС:
Он не пошел поздравлять наследника престола, будущего Александра II, с присягой.
МВ:
Видимо, Николай возмутился, что Пушкин нарушил негласный договор. И вообще, ему, служаке, это было непонятно: он сам свое царствование воспринимал как службу.
ГС:
А Пушкин возмущенно в дневнике записывает: «…Какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться» (Т. 8. С. 38).
А вот из его письма Наталье Николаевне: «Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности… невозможно: каторга не в пример лучше» (Т. 10. С. 379). И еще: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни» (Там же. С. 377).
МВ:
Здесь вот что интересно. Он добавляет к фразе про семейственную неприкосновенность это же выражение по-французски: «inviolabilité de la famille». Зачем? Для Наташи, не доверяя ее способности понять отвлеченную моральную идею по-русски? Но тут же добавляет: «Это писано не для тебя…» А для кого же? Видимо, как раз для того своего постоянного корреспондента, которому по-французски читать ловчее, чем по-русски.
ГС:
Он отказывается принимать вмешательство в частную переписку как норму и начинает писать жене еще более резкие письма, имея в виду не только ее, но и другого «читателя».
МВ:
Не то чтобы резкие, а более неформальные. Включает какие-то грубые просторечные вкрапления, вполне откровенные намеки на интимность в современном смысле…
Еще я хочу добавить. Вот ты процитировала известные слова из дневника Пушкина. Этот дневник до нас дошел. Что удивительно. Пушкин, как все люди того времени, порой уничтожал свои бумаги – дневники, «записки». Это было принято после каждого какого-то крупного потрясения – восстания, смены власти. Люди сжигали свои дневники, чтобы не навредить знакомым. А эта тетрадь до нас дошла. У меня такое ощущение, что Пушкин не хотел ее сжигать, даже не исключая того, что она попадет в руки правительства. Так сказать, предтеча блога, публичного дневника. А одна из страниц этого дневника, посвященная Сергею Уварову, настолько груба и оскорбительна по отношению к министру, что, кажется, Пушкин специально оставляет ее «на виду».
ГС:
Вставляя в свои письма оскорбительные замечания, Пушкин создает безвыходную ситуацию для человека, который потенциально читает его послания: он пишет так, чтоб читать было крайне неприятно – а поделать с этим ничего нельзя, потому что за частные письма на дуэль не вызывают. Например, в его дневнике фигурировал московский почтмейстер Александр Булгаков, которого Пушкин называет не иначе как Сашкой. Они с Пушкиным питали друг к другу взаимную антипатию. Булгаков писал брату: «Я познакомился с поэтом Пушкиным. Рожа ничего не обещающая»[100]. Пушкин же, зная, что его письмо попадет в руки московского почт-директора, предупреждал жену быть осторожнее, так как в Москве «состоит почт-директором н<егодя>й Булгаков, который не считает грехом ни распечатывать чужие письма, ни торговать собственными <дочерьми>»[101]. В некоторых же письмах жене чувствуется тонкая ирония: «Но будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность» (Т. 10. С. 381). Одним словом, страсти накалялись. Особенно с января 1834 года, после того как Пушкину пожаловали чин камер-юнкера.
Новоиспеченный камер-юнкер
МВ:
Это было оскорбительно – первый придворный чин, который давался восемнадцатилетним юношам, и для Пушкина, женатого человека, к тому времени с двумя детьми, это было странно. Хотя, с другой стороны, это была совершенно неизбежная ступень, потому что через придворные чины, как и через любые другие, невозможно было перескочить. Это только уже упомянутый Григорий Орлов мог в день восшествия на престол своей любовницы Екатерины скакнуть из капитанов в генерал-майоры и камергеры. А при Николае, которому претили подобные «случаи», нужно было начинать службу с первого чина.
ГС:
Камер-юнкера давали молодым людям, которых собирались как-то продвигать.
МВ:
Да, совершенно верно. Жалование этого чина тридцатичетырехлетнему отцу двоих детей было не то чтобы уникально и оскорбительно (особенно учитывая, что среди камер-юнкеров была и высшая знать – что Александру Сергеевичу не могло не быть приятно), но все-таки нетипично[102].
ГС:
«Царю наперсник, а не раб». Пушкин стремился к равноправному диалогу, к отношениям на равных, а вместо этого вынужден был подчиняться придворной рутине.