обы быть успешным, нужно гнать ширпотреб, как это делает Булгарин в «Северной пчеле» и Сенковский в своей «Библиотеке для чтения». И никто не понимал, как это Пушкин сможет конкурировать с ними. Александр Сергеевич был оптимистом, думал хорошо о читающей русской публике и был уверен, что под свое имя он сумеет создать журнал, который будет успешен не только идейно, но и коммерчески. И действительно, он начал издавать такой журнал, назвав его «Современник». Ему надо было спросить разрешения у царя, набросать концепцию, оставить заявку, хотя царь не вкладывал ни копейки своих денег, просто давал разрешение. И с 1836 года Пушкин издавал, по сути дела, первый толстый литературный журнал в нынешнем понимании: там не было ни новостей из-за границы, ни «смеси», то есть мелких анекдотов, над которыми потешался Гоголь и издевался Салтыков-Щедрин. Помнишь, в сказке про мужика и двух генералов?[106] Там было все про литературу, и, несмотря на громкое имя Пушкина и первоначальный интерес, надо признать, что его коммерческие расчеты в тот год с треском провалились. Нераспроданные тиражи лежали в прихожей пушкинской квартиры.
ГС:
У него было всего 600–700 подписчиков. Сравни: у журнала «Библиотека для чтения» 5000 подписчиков. Но при этом Пушкин в «Современнике» закладывает те традиции, которые продолжит Некрасов. Из своих произведений он в «Современнике» опубликовал «Капитанскую дочку», «Путешествие в Арзрум», «Пир Петра Первого», «Скупого рыцаря», «Родословную моего героя».
МВ:
На что ему справедливо замечали, что он выпускает свои произведения фактически себе в убыток, хотя мог бы получать за них верную прибыль.
ГС:
Он также опубликовал несколько произведений Гоголя: «Нос», «Утро делового человека», «Коляска». Из поэзии в «Современнике» появляются стихи Тютчева, Жуковского, Баратынского, Вяземского, Кольцова. Публицистика была представлена статьей Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году». Пушкин пытался привлечь Белинского, который в тот момент был молод, неизвестен и недоверчив к пушкинскому журнальному начинанию.
МВ:
Я слушаю этот список и с большим удовольствием думаю вот о чем. Во-первых, конечно, Пушкин проявил чуйку главреда. Он выявил Гоголя, Белинского. Даже трагический момент: последнее письмо, написанное Пушкиным, – это было письмо Александре Ишимовой, автору детских книг. Не как женщине, а как коллеге[107].
ГС:
Ее он тоже очень хотел привлечь в свой журнал.
МВ:
Конечно! Более того: я сейчас понимаю почему. Старшему ребенку Александра Сергеевича в 1836-м пошел шестой год. Приближался момент, когда его надо было учить писать, и Александр Сергеевич, как всякий нормальный родитель, заново для себя открыл детскую литературу и заново ею восхитился. Да, разумеется, он сам автор великолепных литературных сказок, но когда он просто как молодой отец начал читать Ишимову, он подумал, что вот как надо разговаривать с детьми о русской истории, а не «У лукоморья дуб зеленый…». Поэтому и такой комплимент в этом последнем письме, который даже кажется преувеличенным: «Вот как надобно писать!» (Т. 10. С. 486)
Но Пушкина как главреда интересовала другая, авангардная литература. Он смог напечатать в «Современнике», ни у кого не спрашивая, «Нос» Гоголя, который, увы, как раз современники-то совершенно не поняли.
Пушкин ради этого затеял журнал, впрягся в эти хлопоты, издавая то, про что он сам понимает, что это круто, но это невозможно никому объяснить. Кроме того, помимо «Носа» Пушкин опубликовал в своем «Современнике» еще более странный текст: «Последний из свойственников Иоанны д’Арк».
ГС:
Разве он дописан?
МВ:
Конечно! Пушкин готовил его в пятый номер «Современника» – который, увы, отправили в печать уже его друзья, в январе 1837-го. Это очень странная миниатюра, ее называют пастишем, потому что просто не знают, как еще назвать. Напомню, это как бы журнальная заметка о том, что после смерти в Лондоне некоего французского дворянина продали с аукциона переписку его отца с Вольтером. Этот дворянин, оказывается, вел свой род от брата Жанны д’Арк. Он мало интересовался литературой, но, узнав случайно о существовании поэмы «Орлеанская дева», купил задорого оное сочинение, думая найти там описание подвигов своей прабабки. А найдя нечто совсем другое (да еще и снабженное «удивительными картинками»), не в шутку оскорбился и вызвал Вольтера на дуэль. На что сам Вольтер, перепугавшись, отвечал дворянину, что он не один из тех рыцарей, от коих вы происходите, он всего лишь дряхлый старик и совершенно к этой поэме отношения не имеет! А о вашей великой прабабке писал только с подобающим почтением. То есть выбрал ровно ту линию, которой поначалу придерживался сам Пушкин, когда его приперли с «Гавриилиадой»[108]. «Публикатор» делает неожиданный вывод, что, мол, перевелись ныне такие прямодушные люди, способные вступиться за честь рода, но штука здесь в том, что, кроме самого того факта, что Вольтер – автор «Орлеанской девы», все остальное Пушкиным придумано! Это полностью его мистификация. Такой текст предполагаешь прочитать у Борхеса в «Замурованных текстах», у Павича, может быть, у Набокова, но совершенно не ожидаешь в начале XIX века у писателя, которого мы чтим как основоположника реализма.
Важно то, что Пушкин эту странную историю тоже готовил для «Современника», никого не спрашивая. Закон не нарушает, на верховную власть не покушается, а остальное его дело как редактора. Но обратная сторона этой свободы, этой возможности не давать никому отчет в том, что он публикует как редактор, – то, что свои собственные произведения, которые очень дорого стоили, он фактически отдавал даром. Он опубликовал «Капитанскую дочку», хотя мог бы ее продать тому же Смирдину и выручить несколько тысяч, а он печатал ее в своем журнале, который приносил одни убытки вместо возможного дохода.
Но Пушкину была дорога идея журнала, и он, разумеется, предполагал, что со временем идея разовьется, что публика «распробует» его журнал и он выйдет в плюс. Но, к сожалению, не успел…
Пушкин, история и фан-фикшн
ГС:
А еще в эти годы он реализуется как историк. Пишет историю Пугачева, работает над историей Петра I, выводит свои закономерности в историческом процессе; он не только констатирует некие факты, но пытается найти им объяснения, пытается понять, что движет историческим процессом.
МВ:
Несмотря на то что он профукивает дедлайны и отвлекается на другие тексты, он действительно работает. Почти весь девятый том десятитомника Пушкина – это его выписки, конспекты, подготовительные материалы для истории Петра. Он, пользуясь своим статусом камер-юнкера, забирается в архивы и там делает выписки. Сам по себе этот конспект еще, конечно, сочинение незаконченное, но его уже можно читать. Там уже сжатые, емкие пушкинские формулировки. Например, то самое замечание, что указы Петра словно бы писаны кнутом, – это именно оттуда.
ГС:
Он отмечает, что, с одной стороны, это очень прогрессивное время, а с другой стороны – очень варварское.
МВ:
Вот точная цитата: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика» (Т. 9. С. 287). Как видишь, это не просто выписка из какого-то архивного дела, а вполне сформировавшаяся пушкинская мысль.
Напомню, что Пушкин уже начинал писать «нормальный» исторический роман про своего чернокожего предка и бросил: ему просто неинтересно оказалось писать про великого Петра и его верного наперсника Ибрагима так, как было принято в то время. Он чувствовал, что ему нужно найти какой-то свой угол…
В числе этих поисков – сделанный в том же 1831 году набросок романа «Рославлев». Это вообще черт знает что, покруче «Последнего из свойственников Иоанны д’Арк»: Пушкин берет только что вышедший роман Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» и… используя тех же героев, переиначивает все события по-своему! Уверяя, что у него-то «все как было на самом деле». Вот вводный абзац: «Читая „Рославлева“, с изумлением увидела я, что завязка его основана на истинном происшествии, слишком для меня известном. Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь обратил внимание публики на происшествие забытое, разбудил чувства негодования, усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду защитницею тени, – и читатель извинит слабость пера моего, уважив сердечные мои побуждения» (Т. 6. С. 132).
Сейчас это назвали бы фан-фикшн. Причем от женского лица. Только Загоскин был массовым автором, бестселлермейкером. Представь себе, в нынешних реалиях, Александра Иличевского или, если угодно, Михаила Елизарова, который берется переписать новый роман Дины Рубиной. При всем уважении к Дине Ильиничне.
ГС:
Многие замыслы остались в черновиках. Во-первых, «Роман на Кавказских водах» – это замысел большого приключенческого романа. Вполне возможно, напиши его Пушкин, опередил бы лермонтовского «Героя нашего времени». Во-вторых, авантюрно-психологический роман «Русский Пелам», в котором Пушкин хотел изобразить Россию от декабристского Союза благоденствия до притона разбойников.
МВ:
И опять, заметь, своего рода фанфик: прямая отсылка к роману Бульвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» (1828).
ГС:
Замыслы, в которых Пушкин думал вслед за Бульвер-Литтоном показать дворянина – благородного разбойника, так и остались в черновиках, даже «Дубровский» не доведен до конца. Пушкин понял, что описанная ситуация нереалистична.