И еще в связи с этим инцидентом вот что надо сказать. До нас дошло беспрецедентно много документов, связанных с Пушкиным, – письма, дневники, воспоминания, рассказы, официальные бумаги, донесения шпионов, в конце концов. Его жизнь изучена лучше, чем жизнь любого другого частного лица первой половины XIX века. Что еще раз свидетельствует о необычности, масштабе этой личности. И все равно остается много белых пятен. Вот этот драматический эпизод у Полетики уверенно относили к октябрю 1836 года – то есть считая его предшествующим «диплому ордена рогоносцев». Но появились новые версии, относящие его к январю 1837 года – то есть непосредственно перед вторым, уже неотменимым вызовом. Всего несколько месяцев разницы – но разница колоссальная.
ГС:
Меня поражает Пушкин. Он не стал слушать недоброжелателей, а спросил у жены, справедливы ли слухи. И ему оказалось достаточно ее слов, что она невиновна.
МВ:
Пушкин знал толк в том, как охмурять чужих жен, прямо сказать. И теперь вот сам оказался по ту сторону этого вопроса… Как он сам предвидел еще перед женитьбой: «Молодые люди начинают со мной чиниться: уважают во мне уже неприятеля» (Т. 6. С. 390).
ГС:
Но жене он верил. Мне кажется, это урок для любого века – вне времени.
МВ:
Одну дату, одну веху этой трагической истории мы знаем точно. 4 ноября 1836 года Пушкин и его друзья получили каждый по анонимному письму, в котором говорилось о включении Пушкина в «орден рогоносцев». Дескать, собрался великий капитул Ордена Рогоносцев и избрал своим членом и историографом господина Пушкина. Сейчас, будучи человеком взрослым, я понимаю, насколько это дурацкая школярская шутка. При этом «великим магистром ордена» поименован не кто иной, как Дмитрий Львович Нарышкин – муж общеизвестной любовницы Александра I. Очень низкопробная шутка, говорящая о невысоком уме тех, кто такие шуточки отпускает, – именно что «казарменная», но, конечно, крайне оскорбительная.
Владимиру Соллогубу, тоже получившему один из конвертов и решившему принести его лично (не зная, разумеется, что в нем), Александр Сергеевич спокойно ответил: «Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елисаветы Михайловны Хитровой: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя – ангел, никакое подозрение коснуться ее не может»[111]. Но это все-таки оказалось его дело.
ГС:
Пушкин догадался, кто инициатор, и отреагировал немедленно.
МВ:
Ты правильно сказала: «инициатор». Потому что, несмотря на двухсотлетние разыскания, в которые были вовлечены и ближайшие друзья Пушкина, с ним общавшиеся в последние месяцы, и историки, перекопавшие впоследствии сотни архивных дел, и даже криминалисты-графологи, мы так и не знаем в точности, кем именно были написаны и разосланы эти злосчастные «дипломы». Но так ли важно, чья именно рука их старательно переписывала: Дантеса, Геккерна, Петра Долгорукого, Марии Нессельроде, когда понятно, из какого круга, я бы даже сказал, интимного кружка, он вышел?
ГС:
Пушкин вызвал на дуэль Дантеса. Но пока тот нес службу, письмо распечатал Геккерн (еще одна вопиющая странность) и начал, как дипломат, «заматывать» дело. Для начала попросил двухнедельной отсрочки – мол, у Жоржа сплошные наряды, он не может поменяться, не объясняя причины.
МВ:
Письмо об «Ордене Рогоносцев», естественно, не было подписано, и то, что его авторство принадлежит Геккерну, – разыскание самого Пушкина. «По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата», – объяснял он сам Бенкендорфу в письме от 21 ноября (Т. 10. С. 693).
ГС:
Вмешались друзья Пушкина: Жуковский и Загряжская. Они пытались эту дуэль предотвратить. Геккерн и Дантес сами не очень хотели к барьеру, потому что одно дело письма писать, а другое дело – стреляться.
МВ:
Вмешался даже император – 23 ноября он после разговора с Жуковским, в котором тот обрисовал, в каком положении находится и душевном состоянии пребывает «победитель-ученик», дал Пушкину аудиенцию. И взял с него обещание не посылать больше вызовов. Ну а что еще он мог сказать?
ГС:
К тому же Дантес стал уверять, что его похождения совсем не то, что вы подумали, что на самом-то деле он имел в виду сестру Натальи, Катерину.
МВ:
То есть он уверял, что липнет к замужней Наталье, чтобы через нее найти дорожку к незамужней Екатерине.
ГС:
Конечно, Пушкин ему не поверил.
МВ:
Трудно поверить. Дантес везде принят, Екатерину никто не прячет, наоборот, она девушка на выданье, что ему мешает адресоваться прямо? Да и к тому же Екатерина была почти тремя годами старше самого Дантеса. Ей в ноябре 1836 года было уже полных 27.
ГС:
И вообще, очень странный путь к сердцу любимой женщины через ее замужнюю сестру.
МВ:
Да, там все было странно: усыновление взрослого человека, путь к сердцу любимой (если мы в него поверим). Кроме того, Дантес был просто слишком молод для женитьбы.
ГС:
Мужчина же обычно женился после 30.
МВ:
Да-да. Это было шито совершенно белыми нитками, но Пушкин как раз ставил себе в заслугу, что он припер Дантеса к стенке и заставил его жениться. Сбыл с рук засидевшуюся родственницу, так сказать.
Тут еще надо напомнить, что две незамужние сестры Гончаровы, Екатерина и Александра, последний год жили в одной квартире с Пушкиными, внося часть оплаты. Сам Александр был не очень этим доволен, это создавало определенные бытовые неудобства и порождало оскорбительные для сестер сплетни о «трехбунчужном паше» Пушкине (историки до сих пор не знают и едва ли когда-нибудь узнают окончательный ответ на вопрос, в какой степени эти сплетни были справедливы) – но сестры никак не смогли бы найти себе женихов в Полотняном Заводе, и деваться было некуда. Так что Александр сбыл с рук свояченицу в прямом смысле.
ГС:
Счастья ей это не принесло.
МВ:
Ну, как посмотреть – принесло, не принесло… Вышла замуж за молодого красавца (с которым, вероятно, у нее и до всякой свадьбы был плотский роман), уже потеряв на то надежду; уехала с мужем подальше от тяжелых воспоминаний, родила ему четырех детей, которые тоже, как и у сестры Наташи, все стали взрослыми. Умерла последними родами, в 34 года – это, конечно, никак не назовешь «счастьем», но, увы, это тогда не было каким-то исключительным несчастьем. Обычная для того времени женская судьба, как ни грустно говорить.
ГС:
Да. Уже после женитьбы Дантес продолжил волочиться за Натальей.
МВ:
Свадьба состоялась 10 января 1837 года. То есть за 17 дней до дуэли. И ей предшествовали довольно жесткие переговоры. Дантес заявил (все это, естественно, устами Геккерна), что готов немедленно посвататься к Екатерине – но только если Пушкин отзовет вызов и объявит его не имевшим место. Потому что, дескать, не может же он жениться под дулом пистолета. Пушкин охотно на это согласился – потому что шила в мешке не утаишь: объявляй не объявляй, об имевшем место вызове все знали. И особо отметил в том самом январском письме Геккерну, которое и оказалось поводом для дуэли: «…Я заставил вашего сына играть роль столь гротескную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном» (Т. 10. С. 748).
А после свадьбы, когда Дантес пытался подкатиться к Пушкину со словами, что, мол, теперь мы будем дружить домами, по-родственному, Пушкин резко ответил, что нет, ничего общего между нами как не было, так и не будет.
ГС:
Атмосфера вокруг Пушкина невыносимая. Он всего лишь камер-юнкер, а враги у него – как у первого поэта. Посуди сама: и министр народного просвещения Уваров, и министр иностранных дел Нессельроде, и голландский посланник Геккерн. И с шефом жандармов, начальником Тайной канцелярии Бенкендорфом тоже все сложно. Многие ли камер-юнкеры могли похвастаться недоброжелателями такого уровня? С другой стороны, друзья Пушкина не одобряют его поведение. Они считают, что он как-то недостаточно дипломатичен и лоялен, что мог бы проявить больше терпения и понимания. Иными словами, они полагают, что он мог бы пойти на какие-то уступки.
МВ:
С третьей стороны, его начинают нещадно ругать литературные критики: уверять, что Пушкин исписался, что «променял свою золотую лиру на скрипучее перо журналиста», что его новые сочинения уже не так великолепны, как те, что были когда-то. То есть, грубо говоря, его не понимают. Не понимают его реализма, не понимают его отказа от романтизма. Происходит смена поколений. Это вещь естественная, и для Пушкина, как для представителя теперь уже старшего литературного поколения, крайне болезненная. Подобно тому как в личной жизни Пушкин оказался по другую сторону проблемы рогоносцев и любовников, теперь он оказался с другой стороны извечной проблемы отцов и детей. На него нападают, его обвиняют, его объявляют устаревшим. Это, конечно, болезненно, это обидно.
ГС:
Пушкин всегда очень смело относился к тому, что мы называем конвенцией между читателями и писателями. Он это демонстрирует уже в «Руслане и Людмиле» и не отказывается от своих экспериментов. Не намерен идти на уступки. Он вообще не из тех, кто подчиняется обстоятельствам, что в литературе, что в личной жизни.
МВ:
В клубке проблем, приведших к последней дуэли, есть еще одно измерение, о котором часто забывают, а зря. На Пушкине висят чудовищные долги, 136 тысяч рублей, из них 43 тысячи – казне. Притом что доходы от Кистеневки (выделенная ему часть болдинского имения) ничтожны и управление ею требует хлопот, на которые у него нет ни времени, ни желания, а назначенное Николаем жалованье камер-юнкера – пять тысяч. Вообще-то это совсем не мало. Вспомни: толстовский Иван Ильич был готов на любую службу, которая приносила бы ему пять тысяч жалованья. И это полвека спустя, с учетом инфляции. Но одно дело провинциальный чиновник, а другое дело – петербургский придворный. К тому же в июне 1835 года Пушкин пошел на отчаянный и беспрецедентный шаг: попросил у царя через Бенкендорфа жалованье за шесть лет вперед, то есть 30 тысяч на руки сразу. Николай просьбу удовлетворил, как удовлетворял он и раньше просьбу о ссуде в десять тысяч на печатание «Истории Пугачевского бунта» (хотя Минфин и выплачивал высочайше одобренный «транш» частями и со скрипом). Это дало временную передышку – но лишило будущих доходов. Вся надежда была на «Современник», но она оправдывалась туго. Пушкин все больше и больше запутывался в долгах. С ним случались натуральные истерики, о чем до нас дошли прямые свидетельства его сестры Ольги. Наталья Николаевна жаловалась родным, что порой не знает, как «вести дом», то есть хозяйство, и настойчиво напоминает о необходимости выделить ее долю наследства. Но дело идет ни шатко ни валко.