ГС:
И еще она писала, что Александр помогал ее семье и пора бы уже помочь ему.
МВ:
Это к вопросу о легкомысленности Натальи Николаевны. Какая, к черту, легкомысленность, у нее на руках трое детей, и четвертым она беременна (дочь Наталья родилась 23 мая 1836 года), она ведет дом, выкраивает деньги на хозяйство, куда ей до молодых офицеров. Просто времени нет. Пококетничать на балу – и только.
ГС:
Конечно. А Пушкин защищает дом, дом для него – это святыня. Он понимает, что, если сам вызовет на дуэль Дантеса, тот снова улизнет. И Пушкин пишет письмо Геккерну, одновременно чудовищное по своей оскорбительности и гораздо более элегантное, чем то про рогоносцев, которое получил он сам. Этим письмом Пушкин отрезал всякую возможность примирения. Теперь уже Геккерн и Дантес оказываются в безвыходном положении. Не отреагировать на такое письмо просто невозможно. Дантес сам должен был вызвать Пушкина на дуэль.
МВ:
Письмо написано не просто резко, оно действительно сознательно и обдуманно оскорбительно.
ГС:
Дуэль предрешена. Пушкин просит своего лицейского друга Данзаса быть секундантом.
МВ:
Я не зря упомянул про чудовищные долги. Я убежден, что Пушкин искал именно дуэли для того, чтобы разом разрубить этот гордиев узел. Пушкин, я подозреваю, рассуждал примерно так: стреляю я нормально, дай бог, он меня не убьет, а государь уж верно на каторгу не сошлет, вышлет в деревню. А мне того и надо – отдохнем от Петербурга, дети отъедятся на парном молоке… А самое главное – по понятиям кодекса чести того времени, с ссыльного нельзя было взыскивать долги. Когда человек попадал в ссылку, все его долги как бы замораживались.
ГС:
Дуэль была стратегическим шагом и в этом отношении тоже. Не только защитить честь жены, но и наконец-то уехать, избавиться от светского церемониала.
МВ:
Да-да; если бы он просто уехал в деревню, во-первых, его сняли бы с жалованья – да еще и, пожалуй, обвинили бы в «черной неблагодарности», во-вторых, ему надо было бы платить по счетам. А тут как бы ситуация замораживалась.
ГС:
Да. И все решилось бы само.
МВ:
Но есть и неудобство: надо было вставать под пистолет молодого офицера.
ГС:
И случилось это уже 27 января.
МВ:
Надо заметить, что меньше года назад, в начале февраля 1836-го, Пушкин уже оказался вовлечен в три дуэльные истории. Причем два вызова он отправил сам.
ГС:
Расскажи подробнее. Об этом мало говорят.
МВ:
Изволь. Первый – молодому (1813 года рождения) графу Соллогубу. История дурацкая: юный граф, любезничая в октябре 1835 года на приеме у Карамзиных с Натальей Николаевной, стал преувеличенно вздыхать о своей несчастной любви к некоей красавице. Возможно, кстати, имея в виду ее саму. А та, видимо, ему в тон, стала преувеличенно над этой любовью потешаться. На что он воскликнул: «Вы ведь давно замужем!» То ли он имел в виду, что матери семейства не пристали девчачьи подколки в духе «все мальчишки дураки», то ли он намекал, что, сколько ни фыркай, а все неприступные красавицы кончают одним и тем же – замужеством и детьми. В общем, прямо сказать, без этого можно было обойтись. Но в любом случае ничего обидного для чести мужа тут не было. Но присутствующие при разговоре дамы связали восклицание Соллогуба с молодым поляком, мастером мазурки, по фамилии, между прочим, Ленский, о котором шла речь несколькими минутами раньше, и внушили Наталье Николаевне, что намек этот неприличен. Так что когда Наташа эту дурацкую светскую болтовню пересказала вернувшемуся из Болдина мужу, тот послал Соллогубу вызов. Но Владимир, не только светский болтун и начинающий литератор, но и начинающий чиновник (впоследствии он дослужится до тайного советника), по делам службы уже уехал в Тверь. Они долго не могли совпасть, обменивались письмами и наконец уже в мае в московском доме Нащокина[112] окончательно помирились. Пушкин при этом сказал: «Неужели вы думаете, что мне весело стреляться. Да что делать? J’ai le malheur d’être un homme publique et vous savez que c’est pire que d’être une femme publique»[113]. То есть «я имею несчастье быть публичным человеком, а это, знаете ли, хуже, чем быть публичной женщиной». Шуточка тоже так себе… Пушкин, как обычно, попадает в тон собеседника. Который, как показала дальнейшая жизнь, образцом добродетели не был. Но он же впоследствии писал, что если бы дело дошло до барьера – ему пришлось бы выдерживать огонь Александра Сергеевича, потому что рука бы у него не поднялась. А уже в конце года он, в числе близких Пушкину великосветских людей, получает подметное письмо.
Вторая дуэльная история такая же дурацкая, но уже ближе к литературе. Племянник Федора Толстого, сосед Гончаровых по имению Семен Хлюстин, тоже 11 годами моложе Пушкина, будучи в первых числах февраля у него в гостях, имел неосторожность заговорить о литературе. Ну как – неосторожность? Понятно, что Пушкин кого угодно наведет на мысли о литературе. Беда в том, что получивший французское воспитание богач ни черта в русской литературе не смыслил. И представить себе не мог, что, пересказывая отзыв Сенковского о переводе «Вастолы», он совершает чудовищную бестактность.
История такая: в пушкинские времена в Лицее служил секретарем хозяйственного правления некто Ефим Люценко. Через двадцать лет он обратился к знаменитому лицеисту, которого помнил мальчишкой, с просьбой посодействовать опубликовать свой перевод поэмы Кристофа Виланда «Вастола». Пушкин свел его со Смирдиным, но перевод был очень тяжеловесный, и Смирдин отказался. Но Пушкин все-таки хотел помочь (в том числе – материально) небогатому пожилому человеку – и поэма вышла у другого издателя, без указания имени переводчика, но с указанием на обложке: «Издал А. Пушкин». Сенковский в своей «Библиотеке для чтения» сделал вид, что не понимает разницу между «издать» и «перевести», и разругал перевод как пушкинский, а потом еще и делано возмутился: «Некоторые, однако, намекают, будто А. С. Пушкин никогда не писал этих стихов, что „Вастола“ переведена каким-то бедным литератором, что Александр Сергеевич только дал на прокат ему свое имя, для того, чтобы лучше покупали книгу, и что он желал сделать этим благотворительный поступок. Этого быть не может!» А Пушкин, со своей стороны, сделал вид, что не понимает, как так можно было смешать. Можно сказать, что он выступил новатором в том, что касается брендирования, но выступил вообще-то очень неудачно.
В общем, если бы Хлюстин все это знал, он бы, конечно, не стал в доме у Пушкина эту тему поднимать и уж тем более ссылаться на Сенковского. Для него это была просто еще одна малозначащая светская тема. Не то для Пушкина. Он так завелся, что Хлюстин и его спутник сочли за лучшее немедленно откланяться. И уже в дверях хозяин заявил гостю, что так этого не оставит. Наутро Хлюстин, отставной офицер, между прочим, послал Пушкину письмо с простым вопросом: «Ну и?» Улаживать конфликт пришлось Сергею Соболевскому.
И ровно в те же самые дни разворачивается самая серьезная дуэльная история – с Николаем Григорьевичем Репниным-Волконским, двадцатью годами старше Александра Сергеевича. Она-то и дает понимание причины такой горячности тридцатипятилетнего отца троих детей. Дело в том, что Репнин-Волконский и Сергей Уваров были женаты на родных сестрах. И издевательская ода «На выздоровление Лукулла» формально могла относиться и к Репнину-Волконскому. Сам Николай Григорьевич, разумеется, никаких поводов заподозрить себя в неуместной спешке на давал, но счел сатиру вмешательством в чужие семейные дела, о чем, видимо, несколько раз обмолвился при посторонних.
И буквально на следующий день после обмена нервными письмами с Хлюстиным, 5 февраля, Пушкин пишет Репнину-Волконскому ледяное французское письмо с просьбой подтвердить или опровергнуть авторство переданных Пушкину комментариев: «Некто г-н Боголюбов публично повторял оскорбительные для меня отзывы, якобы исходившие от вас. Прошу ваше сиятельство не отказать сообщить мне, как я должен поступить». При этом по дошедшему до нас черновику письма видно, что Пушкина буквально захлестывает ярость: «Говорят, что князь Репнин позволил себе оскорбительные отзывы. Оскорбленное лицо просит князя Репнина соблаговолить не вмешиваться в дело, которое его никак не касается» (Т. 10. С. 700).
Но Пушкин все-таки сумел выдержать правильный тон, и пятидесятисемилетний генерал, бывший посол в Испании и губернатор Малороссии, который, кстати, тоже переживал не лучший период в жизни, сумел найти в ответ такие же решительные и правильные слова. Князь уверил по-русски, что ничего подобного не говорил, и заметил: «…Генияльный талант ваш принесет пользу отечеству и вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением честных людей»[114]. На что Пушкин ему отвечал уже очень по-дружески, тоже по-русски. Что называется, опомнился.
Но дворянин Пушкин оказался как бы заложником поэта Пушкина. Пушкин вызывал ровню – но никто из людей его круга не стал бы в него реально стрелять. Мы не знаем глубоко Хлюстина, но знаем, что после смерти Пушкина он написал жене: «Я чуть не плачу, вспоминая о нем». Но для французских господ он был просто карикатурный «ревнивый муж». И то не для всех: секундант Дантеса, виконт д’Аршиак, тоже дипломат, прекрасно понимал, ктó есть Пушкин. И очень хотел предотвратить эту дуэль.
ГС:
Когда читаешь его записи, трудно поверить, что он секундант Дантеса. Он ведет себя как близкий друг Пушкина.
МВ:
А вот Данзас действительно был близким, лицейским другом Пушкина. Собственно, поэтому он и согласился. Но он был честным армейским офицером, а не дипломатом и не светским человеком – он видел свою задачу в том, чтобы строго соблюсти все дуэльные правила. А в причину дуэли он вникать не хотел и не считал себя вправе. Не говоря уж о попытке примирить стороны. Александр вышел на жестокую дуэль – значит, имеет на то причины. Да, собственно, у него и возможности не было – Пушкин привез его прямо во французское