посольство на встречу с д’Аршиаком.
ГС:
Есть еще многозначительная деталь. Дуэли же были вне закона…
МВ:
По закону запрещены, но закон прижмуривается. Вспомни, в изначальном приговоре специально созданной для рассмотрения этого дела комиссии военного суда черным по белому было сказано: «…Подполковника Данзаса… по долгу верноподданного не исполнившего своей обязанности… повесить»[115]. Но это была чистая проформа; немыслимо представить себе, чтобы офицер отказался выполнить просьбу друга такого рода и уж тем более донес. И все это понимали. Потому окончательное решение самого Николая было таково: «Подполковника Данзаса заключить в крепость на два месяца, после чего вернуть на службу». А поручика Дантеса, которого по тому же приговору следовало тоже повесить, а по мнению других участников судебного дела – «разжаловать в рядовые с определением в дальние гарнизоны на службу», – лишить офицерского патента и выслать за границу.
ГС:
Когда они встретились, Дантес выстрелил первым. Пушкин, упав, не сразу понял, куда его ранили. Он даже думал, что в бедро, и решил сделать свой выстрел. Пушкин же очень недурно стрелял и физически был замечательно подготовлен. Просто представь, он из Петербурга доходил пешком до Царского Села. Когда же выстрелил Пушкин, Дантеса спасло то, что он встал вполоборота и был ранен в плечо.
МВ:
Ну да, он правильно встал, как полагается по дуэльной науке, закрылся пистолетом. Прострелив Дантесу руку, Пушкин все-таки попадал в туловище, но пуля – а это на самом деле шарик диаметром 1,2 сантиметра, маленькое ядрышко! – угодила в пуговицу мундира. При этом Дантес упал, и Пушкин, увидев это, воскликнул: «Bravo!»
ГС:
И Пушкин спросил у д’Аршиака: «Убил ли я его?» Тот ответил, что нет. А Пушкин сказал: «Странно… я думал, – что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, снова начнем»[116].
МВ:
Но этого не случилось.
ГС:
Его приносят домой. Наталья все это время не знала, что муж затеял дуэль…
МВ:
Тут просто можно отослать к пьесе Булгакова «Последние дни». Там это все очень четко расписано и хорошо показано. Как Наталье Николаевне докладывают, что пришел Данзас, просит принять, та, только что поругавшись с Александрой, в сердцах бросает: «Откажи, не могу принять». Тут входит сам Данзас и говорит: «Вам придется меня принять. Я привез Александра Сергеевича. Он ранен».
ГС:
Пушкин умирал три дня: рана была смертельная, боль мучительная. И эти последние три дня явили и Николаю, и вельможам истинное значение Пушкина. Тысячи людей приходили к дому на Мойке каждый день, чтобы узнать, как себя чувствует поэт. Наверное, в наши дни их разгоняли бы дубинками за несанкционированный митинг.
МВ:
Собственно, это он и был.
ГС:
Василий Андреевич Жуковский вешал на дверь квартиры бюллетени, чтобы люди могли справиться о здоровье Пушкина. Начались бурные обсуждения, что же на самом деле произошло: является ли Пушкин жертвой, или он сам искал смерть. Лермонтов в «Смерти поэта» заложил традицию поэта-жертвы. Были предположения, что Пушкин сам искал смерть. Но думается, что обе версии несостоятельны.
МВ:
Я уже сказал, что могу допустить: он искал дуэли как способа вырваться из душного Петербурга. Но он точно не искал смерти.
ГС:
Пушкин был слишком полон идей и замыслов, чтоб считать его уставшим от жизни. Дуэль же могла освободить ему время для трудов. Она не угол для загнанной жертвы, а способ уехать из столицы, не дожидаясь разрешения царя. К тому же Пушкин защищал свою главную святыню – свой дом, объявляя, что инстинкт сохранения лица, дающий шанс на жизнь в истории, намного важнее и весомее инстинкта сохранения жизни.
ГС:
Каким бы остался Пушкин, пойди он на попятный, пойди он на уступки, как этого ему желали.
МВ:
Ну да. Причем не очень понятно, о какого рода «уступке» может идти речь.
ГС:
Вяземский и Жуковский неодобрительно относились.
МВ:
К чему?
ГС:
Жуковский, например, попрекал Пушкина, что тот не поблагодарил государя. Упрекал же?
МВ:
Ну да. Был, можно сказать, более осмотрительным по службе, чем «победитель-ученик». Эпиграммы на министров точно себе не позволял. Но никто не ожидал такой развязки. Друзья Пушкина, осведомленные о его домашних обстоятельствах, думали, что это какая-то затянувшаяся светская сплетня, затянувшаяся дежурная шутка про рогоносца. Не может же тридцатисемилетний человек, отец семейства, отец четырех детей, великий поэт, понимающий, кто он есть, собеседник царя, реально встать под пулю этого двадцатипятилетнего светского пошляка! «Сына», прости господи. А он встал.
ГС:
Лотман в биографии Пушкина пишет: «Петербург видел смерть Петра I, а затем – несколько естественных и много „чрезъестественных”, как говорили в XVIII в., смертей императоров. Но Петербург хоронил и Ломоносова, и Державина, видел смерть Суворова и шепотом рассказывал о казни пяти декабристов. Но ничего похожего на то, что вызвала дуэль Пушкина, он не знал. Один из современников вспоминал, что „стену в квартире Пушкина выломали для посетителей”. У гроба Пушкина побывало неслыханное число людей. Жуковский осторожно назвал перепуганному Бенкендорфу цифру 10 000 человек, но другие источники называют 20 000 (С. Н. Карамзина) или 50 000 (прусский посол Либерман)»[117].
МВ:
Это стало полной неожиданностью, новой ситуацией, ведь речь шла о частном лице, живущем в частной квартире. Да – частное лицо, частная квартира, довольно маленькая, по тогдашним аристократическим понятиям. Не усадьба Державина! Но его смерть, его похороны стали общенациональным делом.
ГС:
И так как даже последние дни жизни Пушкина сопровождались массовыми волнениями, у власти были основания опасаться, что достаточно искры, чтобы началось что-то посерьезнее, чем всенародная скорбь.
МВ:
Все еще свежи воспоминания о декабрьском восстании, поэтому дули на холодное.
ГС:
В это же время широко расходится стихотворение «Смерть Поэта», об авторе которого Николай I якобы сказал: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина». Жуковский с возмущением вспоминает, что все происходило в сопровождении жандармов, что Пушкина ночью тайно вывезли из Петербурга, чтобы не хоронить его здесь же, чтобы избежать…
МВ:
Подожди, не преувеличивай. Пушкина захоронили там, где он сам завещал себя захоронить. Была мелкая жандармская пакость, связанная с переносом места отпевания. Его должны были отпевать в Исаакиевском соборе. Не по статусу, а просто потому, что его квартира принадлежала к приходу Исаакиевского собора чисто географически[118]. Но в ночь накануне гроб перенесли, никого не предупреждая, в другую церковь, на Большой Конюшенный двор.
ГС:
Да, все правильно, никого не предупредив. Студентов не отпускали с занятий, хотя многие из них хотели прийти. На отпевании присутствовали в основном иностранцы.
МВ:
Софья Николаевна Карамзина написала брату: «Конюшенная церковь не велика, и туда впускали только тех, у кого были билеты, т. е. есть почти исключительно высшее общество и дипломатический корпус, явившийся в полном составе. (Один из дипломатов сказал даже: „Лишь здесь мы впервые узнали, что значил Пушкин для России. До этого мы встречали его, были с ним знакомы, но никто из вас – он обращался к одной даме – не сказал нам, что он – ваша народная гордость“.) Вся площадь была запружена огромной толпой, которая устремилась в церковь, едва только кончилось богослужение и открыли двери; и ссорились, давили друг друга, чтобы нести гроб в подвал, где он должен был оставаться, пока его не повезут в деревню. Один очень хорошо одетый молодой человек умолял Пьера (П. И. Мещерского. – М. В.) позволить ему хотя бы прикоснуться рукой к гробу, тогда Пьер уступил ему свое место, и тот со слезами его благодарил»[119].
ГС:
И гроб повезли в Михайловское.
МВ:
Точнее, в Святые Горы – в соседний Святогорский монастырь. Меньше чем за год до этих событий, в марте 1836-го, умерла мама Пушкина, Надежда Осиповна, Пушкин как старший сын распоряжался похоронами и там сразу заодно купил место для себя. Обычное дело: хоронишь кого-то из родителей и думаешь о бренности, о смерти и о себе. Но он не думал, что это произойдет так быстро.
Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться.
Письмо П. В. Нащокину, 10 января 1836 (Т. 10. С. 436)
Я чай, так и раскокетничалась. Что-то Калуга? Вот тут поцарствуешь! Впрочем, женка, я тебя за то не браню. Все это в порядке вещей; будь молода, потому что ты молода – и царствуй, потому что ты прекрасна. Целую тебя от сердца – теперь поговорим о деле. <…> Но обеих ли ты сестер к себе берешь? эй, женка! смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети – покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься и семейственного спокойствия не будет. Впрочем, об этом еще поговорим.
Письмо Н. Н. Пушкиной, 14 июля 1834 (Т. 10. С. 393–394)
Вы знаете, что я сделался журналистом (это напоминает мне, что я не послал вам «Современника»; извините, – постараюсь загладить мою вину). Итак, сделавшись собратом Булгарину и Полевому, обращаюсь к вам с удивительным бесстыдством и прошу у вас статей. В самом деле, пришлите-ка мне что-нибудь из ваших дельных, добросовестных, любопытных произведений. В соседстве Бештау и Эльбруса живут и досуг и вдохновение. Между тем и о цене (денежной) не худо поговорить. За лист печатный я плачу по 200 руб. – Не войдем ли мы и в торговые сношения.