Письмо В. Д. Сухорукову, 14 марта (?) 1836 (Т. 10. С. 441)
Абрамович С. Л.: Пушкин в 1836 году. Предыстория последней дуэли. М.: Наука, 1985
Аникин А. В. Муза и мамона: Соц. – экон. мотивы у Пушкина. М.: Мысль, 1989
Булгаков М. А. Последние дни. Любое издание
Гордин Я. А. Право на поединок. Пушкин и власть. СПб.: Изд-во «Пушкинского фонда», 2019
Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккереном. Подлинное военно-судное дело 1837 года. СПб., 1900
Последний год жизни Пушкина: Переписка. Воспоминания. Дневники / Сост., вступ. очерки и примеч. В. В. Кунина. М.: 1988
Седова Г. М. Ему было за что умирать у Черной речки. СПб.: Росток, 2012 или 2020
Глава 6На корабле современности
Вступление и ода банальности
Михаил Визель:
Нам предстоит разобрать тот вопрос, с которого, собственно, надо было начинать. Почему творческое наследие и сама короткая жизнь поэта первой трети XIX века до сих пор составляют предмет пристального внимания, изучения и восхищения как у профессиональных филологов, так и людей, далеких от филологии? Почему мы продолжаем в эту жизнь и в эти произведения всматриваться и находить что-то свое, что-то новое? Почему именно Пушкин занял особое положение в русской литературе, в общем-то не бедной на яркие имена и на удивительные произведения?
Гаянэ Степанян:
Я тоже позволю себе маленькое вступление. Эту лекцию для цикла Манежа я назвала «Наше все», комментируя свой опыт работы как с русскими абитуриентами, так и с иностранными студентами. Русские абитуриенты – это школьники 10–11-х классов, и обычно их взгляд на Пушкина замылен: им неочевидно, в чем гениальность его стихов и прозы. Они мне говорят: «У нас столько современных прекрасных поэтов». Например, вспоминают Полозкову, даже цитируют ее. И тогда я задаю провокационный вопрос: «Ну да, правда, вот стихотворение „Я вас любил…“ – кто-то счел, что это вершина нашей любовной лирики, а что в нем особенного?» И они обычно ничего, кроме общих слов вроде «в нем любовь показана как общечеловеческая ценность», не находят. Самые смелые из школьников резюмируют, что любой может так написать.
Ситуация с иностранными студентами сходная. У Пушкина двойственное положение за границей. С одной стороны, он, конечно же, известен, потому что русские говорят про Пушкина, он самое представительное лицо в нашей литературе. А с другой стороны, тоже не вполне понятно, что особенного. Правда, перевод стихотворения «Если жизнь тебя обманет…», со слов то ли китайских, то ли корейских студентов, висит чуть ли не в каждом доме, правда, без подписи.
Когда Лекторий «Достоевский» пригласил меня прочитать лекцию про Пушкина, «техническое задание» было сформулировано так: «Вот говорят, что Пушкин – создатель литературного русского языка. Гаянэ Левоновна, вы можете нам объяснить, почему именно он?» Я решила провести эксперимент и спросила у наших российских студентов-филологов: «Друзья, можете ли вы мне объяснить, почему Пушкин – наше все?» И они: «Ну, великие стихи, гениальная проза»… А ведь это слова-химеры, которые на самом деле не означают в принципе ничего: их можно повторить в отношении Толстого, Достоевского, Гоголя.
Набоков сравнивал язык Пушкина с воздухом. Он говорил, что мы не замечаем воздух, но без него жить не можем – мы не дышим. И любые прочие летучие элементы мы сравниваем с воздухом. Только на фоне Пушкина мы можем говорить про Гоголя, про Толстого, про Достоевского.
МВ:
Про Набокова!
ГС:
И я бы хотела остановиться еще на одной вводной мысли – на мысли о силе банальности. Я считаю, что банальность, ее роль и значение, очень сильно недооценивают. В некоторых случаях банальность, бесспорно, – признак скудоумия человека, способного лишь повторять за другими.
Но банальность становится знаком гения, если некая мысль, им высказанная, повторенная многократно вслед за ним другими людьми, становится банальностью. Такого рода банальность свидетельствует о том, что мы живем в мире победившей идеи. Например, нет ничего банальнее голубого неба, зеленой травы, круглого солнца. Почему? Потому что мы живем в мире голубого неба, зеленой травы и круглого солнца.
МВ:
Да, но достаточно перебраться туда, где небо одиннадцать месяцев в году не голубое, а серое, как голубое небо становится желанным и просто необыкновенным.
ГС:
Нет ничего банальнее заповеди «Не убий». Но она банальна, потому что мы живем в мире, где эта заповедь действует. По крайней мере, мне очень хочется в это верить, хотя она и не достигла силы безусловного императива.
МВ:
Да, здесь нужна большая оговорка. Заповедь «Не убий» одна из древнейших, но человеческий мир существовал тысячелетиями и до нее. Когда убийство было не только оправданно, но и приветствовалось. И то, что мы воспринимаем ее как банальность, и впрямь говорит о том, что мы живем в определенной парадигме, системе ценностей. Но мы можем далеко так зайти. Давай все-таки ближе к Пушкину.
ГС:
То, что нам сегодня кажется банальным, до Пушкина не существовало в том виде, в котором мы сейчас это воспринимаем. Цель нашего разговора – не только продемонстрировать «до и после», но и показать, что именно Пушкин нашел ту развилку, которая предопределила дальнейший путь развития как нашего языка, так и литературы. Мы поговорим про роль Пушкина в двух сферах: «Пушкин – создатель новой литературы» и «Пушкин – создатель русского литературного языка».
МВ:
Давай еще раз напомним об аспекте техническом. Ты в девичестве писала стихи, я тоже в юношестве писал. Не знаю, как ты, а я это занятие бросил, но продолжаю стихи переводить. И прежде чем мы занялись этой книгой, я как раз закончил перевод с итальянского языка детской поэмы про барона Мюнхгаузена. Детская-то она детская, но там 790 строк, срифмованных перекрестно трехстопным ямбом. И поскольку это барон Мюнхгаузен, я положил себе за правило писать с соблюдением строгого размера и рифм, как это было принято в XIX веке, именно во времена Пушкина, потому что забираться дальше для современного читателя было бы архаизмом. Почему я сейчас об этом говорю? Потому что я все время обращался к Пушкину. К словарю Пушкина, к языку Пушкина. И я могу оценить, каким выдающимся технарем, версификатором он был.
В уже упомянутой пьесе Булгакова «Последние дни» есть такой эпизод. Александра Гончарова и Жуковский гадают на «Онегине». Александра читает:
Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль (Т. 5. С. 119).
И Жуковский восторгается: «Как черпает мысль внутри себя! И ведь как легко находит материальное слово, соответственное мысленному! Крылат, крылат!»
Но надо все время помнить, что под этой «крылатостью» лежит колоссальная работа. Основанная на выдающихся способностях к этому делу. Но отнюдь не исчерпывающаяся ими. Могу привести параллель из другой области, из спорта. Все великие футболисты, типа Роналду или Пеле, – выдающиеся атлеты. То есть тот же Роналду – он бежит стометровку и прыгает как минимум на уровне мастера спорта. И поэтому так легко убегает от защиты и делает невероятные удары в прыжке через себя. Но он, конечно, гораздо больше чем мастер спорта по легкой атлетике: основные его достижения – в футболе. Это к нашему герою – Пушкину – тоже относится. Он создатель русского языка, русской литературы, и это основывается на его выдающихся способностях, предрасположенности именно к литературе в узком, техническом, версификационном смысле слова. Вспомни восторги Полевого, случайно оказавшегося свидетелем пушкинской импровизации. Но, опираясь на них, на свои способности, он смог создать нечто гораздо большее.
ГС:
Фразу «Пушкин – наше все», которая разошлась, как афоризм, в 1859 году высказал мыслитель, писатель Аполлон Григорьев. А в 1880 году у нас в Москве устанавливали опекушинский памятник Пушкину. В честь этого события выступали выдающиеся люди, включая Достоевского, с его памятной пушкинской речью. Среди выступавших был и Тургенев, и он сказал: «…Ему (Пушкину. – Г. С.) одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу»[120]. Эту мысль развивает Лотман: «…Чтобы сделать первый шаг в мировой литературе, надо было произвести революцию в русской»[121]. И такой революцией стал роман «Евгений Онегин», самое трудное для переводов на иностранные языки произведение. И поэтому, хотя Пушкин выводит русскую литературу на мировую арену, осознано это будет ретроспективно, во времена Толстого и Достоевского.
Мы начнем тогда с литературы, потом перейдем к языку.
Пушкин, статуя Вацлаву Воровскому и прочий классицизм
ГС:
Я вкратце объясню, в чем была суть этой революции. И древнерусская литература, и сменившая ее литература XVIII века следуют канону. Они требуют соблюдения правил, продиктованных или религиозным мировоззрением, если мы говорим о древнерусской культуре, или требованиями классицизма, если говорим о XVIII веке. И в романтизме были обязательные правила, несмотря на то что романтическая литература взыскала оригинальности. Например, герои непременно должны или жениться, или убиться. Главный герой – или злодей, или, наоборот, чудо добродетели, и так далее.
ПАМЯТНИК ВАЦЛАВУ ВОРОВСКОМУ
Памятник установлен в 1924 году, во время недолгого романа советской власти с художественным авангардом. Через год после этого скульптор Михаил Кац, работавший с Воровским в Италии, уехал в Швецию и в Россию больше не вернулся
Литература ориентировалась на внешние правила, а не на установки самого писателя. Об этой допушкинской данности сказал Островский в своей речи на открытии памятника Александру Сергеевичу в 1880 году: «До Пушкина у нас литература была подражательная, – вместе с формами она принимала от Европы и разные, исторически сложившиеся там направления, которые в нашей жизни корней не имели, но могли приняться, как принялось и укоренилось многое пересаженное. Отношения писателей к действительности не были непосредственными, искренними; писатели должны были избирать какой-нибудь условный угол зрения. Каждый из них, вместо того, чтоб быть самим собой, должен был настроиться на какой-нибудь лад. Тогда еще проповедывалась самая беззастенчивая риторика; твердо стоял и грозно озирался ложный классицизм; на смену ему шел романтизм, но не свой, не самобытный, а наскоро пересаженный, с оттенком чуждой нам сентиментальности; не сошла еще со сцены никому