Это вполне применимо к Пушкину. Когда мы говорим о нем как о создателе русской литературы, я, как профессиональный журналист, переводчик, писатель, понимаю, что все, что мы сейчас изобретаем как некий велосипед, изобретенный, замечу мимоходом, Леонардо в его эпоху, было уже затронуто Пушкиным. Даже тот самый «Тable-talk», по сути дела, то же самое, что через сто лет после Пушкина Василий Васильевич Розанов переизобрел в своих «Опавших листьях».
Мы говорим о Пушкине как о романтике, реалисте, но о нем можно говорить и как о сентименталисте, как о модернисте или постмодернисте. Мне очень нравится момент в «Арапе Петра Великого», когда Ибрагим беседует почтительно с батюшкой своей нареченной невесты, и его приятель Корсаков, подойдя к зеркалу, видит в нем, как сестра этого самого батюшки делает ему какие-то знаки из-за двери, не смея войти, и говорит: «Вас зовут, Гаврила Афанасьевич». И такой мотив отражения в зеркале, событие, увиденное через зеркало, скорее у нас ассоциировалось с Набоковым, Борхесом. Или уже упомянутый анекдот про «Последнего из свойственников Иоанны д’Арк» и «Рославлева».
Это, как бы мы сейчас сказали, постмодернистский дискурс, конструирование слоев реальности. Но с Пушкиным мы никакого дискурса не ассоциируем. И это можно отнести не только к постмодернизму, но практически к любому литературному явлению. Пушкин наметил практически все темы и жанры, которые мы сейчас усердно разрабатываем. Поэтому мы и говорим, что Пушкин – создатель современной русской литературы, и в этом смысле надо понимать загадочные слова Гоголя о Пушкине как о русском человеке в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет.
ГС:
Я вспомнила Мандельштама. В статье «Слово и культура» у него есть очень интересная мысль, своя концепция (очень акмеистическая): культура бессмертна.
МВ:
Звучит несколько общо.
ГС:
Он говорит так: поэзия «воспринимается как то, что должно быть, а не как то, что уже было. Итак, ни одного поэта еще не было. Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько радостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер»[135]. С этой точки зрения Пушкина вполне можно представить и модернистом, постмодернистом, и метамодернистом, потому что он преодолевает противоречия и является самым гармоничным поэтом.
МВ:
Для меня всякий выдающийся деятель культуры – не отрезок, а луч. Он не ограничен, а все длится, длится… На отдельных этапах тусклее, а потом снова ярче. Подводя итоги: Пушкин заложил все направления литературы, которые только можно себе представить.
Русский литературный язык до Пушкина
ГС:
Революция в литературе стала возможна благодаря революции в литературном языке.
Я кратко опишу, что происходило с нашим литературным языком до Пушкина. В древнерусские времена языковая ситуация описывается лингвистическим термином «диглоссия», то есть «двуязычие». Это означает, что тогда в равной мере использовалось два языка: старославянский язык для священных текстов и церковных служб и древнерусский для бытового общения и светских книг, например летописи или «Слова о полку Игореве». При Петре I в нашу культуру пришли новые реалии: не только отдельные вещи, но и сферы мысли. Для них не существовало понятийного аппарата. Как такового светского образования не было. Университет основали не при Петре, а позже.
В итоге в XVIII веке сложилась такая языковая ситуация: баланс между старославянским и русским языками нарушился, и обрушилась лавина заимствований.
При Петре заимствования приходили из немецкого и голландского, позже на смену пришел французский, который стал языком общения для дворян. И дело было не в том, что они не любили родной язык, а в том, что многие мысли было проще выражать не по-русски, а по-французски: на том этапе развития в русском языке не сформировался терминологический аппарат, позволяющий выражать те или иные суждения.
МВ:
И для подавляющего большинства дворян, далеко не самых невежественных Простаковых, Скотининых, а, скажем, для Лариных, русский язык был тем языком, на котором они разговаривали с крестьянами. И была дика мысль писать какие-то книги для крестьян.
ГС:
И это тоже можно было понять: крестьяне-то не читали.
Первым человеком, который установил нормы, был Ломоносов.
МВ:
Опять, как всегда, забывают Тредиаковского, который был тружеником…
ГС:
Я буду опираться на учение Ломоносова о трех штилях, потому что пуристы начала XIX века на него ссылались. Ломоносов систематизировал лексику и объяснил, в каких случаях какие слова лучше употреблять. Слова высокого штиля, по Ломоносову, следовало употреблять в высоких жанрах, слова низкого (к ним относилось большинство собственно русских слов) – в жанрах низких. Средний штиль оказался самым размытым в формулировках, и именно поэтому приверженцы ломоносовской системы рассматривали высокий штиль как литературную норму, которую требовалось соблюдать литераторам.
МВ:
Ситуация, хорошо знакомая людям, чье детство пришлось на конец брежневского времени, когда сторонники высокого штиля призывали говорить словами газеты «Правда».
ГС:
Абсолютно верно. И при этом обиходный язык почти никогда не пересекался с литературным. Книжная высокая речь, например, между старославянским словом и его русским аналогом всегда выбирала старославянский: не «голова», но «глава», не «молодой», но «младой», не «золотой», но «златой». В обиходной же речи не использовались слова церковнославянского стиля, например, такие, без которых мы наш нынешний язык себе и представить не можем: торжествовать, воспламенять, предстать, скрежет, провозгласить, охладить, призрак, – это всё слова, которые пришли к нам из церковнославянского.
МВ:
Я тебе больше скажу, в известной всякому русскому человеку поговорке: «Устами младенца глаголет истина» – все четыре слова из старославянского языка. В переводе на низкий слог было бы: «Ртом ребенка говорит правда».
ГС:
Таким образом, литературный язык и разговорный язык очень различались.
При Пушкине с 1806 по 1822 год переиздавался очень влиятельный Словарь Академии Российской. Подчеркну, что в 1822 году Пушкину 23 года, он находился в южной ссылке. И вот примеры слов, которые в этом словаре давались как просторечные: «вполне», «раздумье», «удача», «впервые», «вышка», «задушевный», «крыша». Литератор того времени не должен был использовать эти слова в своих художественных произведениях.
МВ:
Это очень живо сейчас отзывается в наших баталиях вокруг «авторки», «актерки», «докторки» и т. д. Нам эти слова кажутся преувеличенными, искусственно насаждаемыми феминитивами.
ГС:
А вот просторечные выражения, которые считались неприменимыми в литературной речи: «опустить крылья», «говорить сквозь зубы», «ни дать ни взять», «след простыл», «смотреть сквозь пальцы». Бытовые предметы и явления тоже в литературе употребляться не могли: «дровни», «задворки», «посиделки» – это тоже недопустимые слова. Вспоминаем:
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь…
В. В. Виноградов приводит цитату из журнала «Цветник» (1800 год, при Карамзине), в котором критикуют использование неуместных, с точки зрения редакции, слов: «Иногда г. сочинитель употребляет низкие слова и выражения, которые нельзя даже употребить в хорошем разговоре, например, он сравнивает сердце несчастного с раскаленной сковородой. Сковорода – вещь очень нужная и необходимая на поварне, но в словесности, особливо в сравнениях и уподоблениях, можно и без нее обойтись»[136].
Предшественники Пушкина
ГС:
Карамзин был одним из первых, кто заговорил о том, что писать и говорить нужно сходным образом. Его последователи, карамзинисты, пытались следовать этим рекомендациям, но оставались в рамках канонов и ограничений, продиктованных сентиментализмом.
МВ:
Я вычитал у Вайля и Гениса в «Родной речи» про Карамзина, что в «Бедной Лизе» он стал первым использовать по-русски стиль, который можно обозначить как «плетение словес». То есть первым стал добиваться журчания – такого звучания русской фразы, чтобы оно оказывалось самодостаточным. Хоть его и называют «последним летописцем», он первым стал писать не языком летописи и не языком донесений, реляций, не угловатым языком петровского времени. Он стал писать приятно, легко, непринужденно. Появилась беллетристика, чего ранее не было.
ГС:
Уточню. Появление в русской литературе стиля «плетение словес» Лихачев отмечает уже в XIV веке. Правда, его использовали для восхваления церковных и светских деятелей, а не только ради красоты слога. Что касается беллетристики, то Карамзин, бесспорно, во многом новатор, однако не пионер. Предпосылки уже были. Светская повествовательная литература появилась уже в XV веке, например «Повесть о Дракуле» («Сказание о Дракуле воеводе»).
МВ:
И кто сейчас в состоянии прочесть ее без специальной подготовки? «Бысть в Мунтьянской земли греческыя вéры христианинъ воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим – диаволъ. Толико зломудръ, яко же по имени его, тако и житие его.
Приидоша к нему нéкогда от турьскаго поклисарие и, егда внидоша к нему и поклонишась по своему обычаю, а капъ своих з главъ не сняша. Он же вопроси их: „Что ради тако учинисте, ко государю велику приидосте и такову срамоту ми учинисте?“ Они же отвéщаша: „Таковъ обычай нашь, государь, и земля наша имéет“»[137].
Я понимаю желание Дмитрия Сергеевича углубить русскую светскую литературу ко временам «Декамерона», но это же просто на другом языке писано! На церковнославянском, а не на современном русском. А на современном русском это должно читаться так:
«Был в Мунтьянской земле воевода, христианин греческой веры, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему – Дьявол. Так жесток и мудр был, что каково имя, такова была и жизнь его.