Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
«Приближаюсь к тому времени, когда перестало земное быть для меня занимательным», — записал некогда поэт.
«Пушкин как нравственная личность и православный христианин» — так именовал свою статью, вышедшую в 1929 году в Белграде, русский священник митрополит Антоний (Храповицкий). Одним из первых он сумел постичь творчество поэта как великую миссию, возложенную на него Творцом. (Иерархи Русской православной церкви прочили митрополита Антония в патриархи «всея Руси», но ему не суждено было им стать.)
Митрополит Антоний из многих памятных церковных дат особо чтил день святого князя Владимира. От этого великого корня, предтечи христианской культуры, по его глубокой вере, и взросло то могучее древо, что дало России Пушкина, Достоевского — гениев русского духа.
Безмерно скорбит отец Антоний о безвременной кончине Пушкина и все же находит слова, дарующие высшее прозрение: «Совершенно освободиться от остатков гордыни, закрепившейся в нелепом предрассудке дуэли, — это самое трудное в христианском подвиге человеческой души, и сего достигает она после долгих лет духовной борьбы с собою. Достиг бы этого и Пушкин, если бы Бог продлил жизнь гениального поэта до старости».
И все же судьба была милостива к поэту: его выстрел — по Божьей милости! — не достиг цели. Пушкин умер не убийцей. Более того, он просил не мстить за него Дантесу! Как это важно для всей его долгой и необычайно высокой посмертной судьбы.
Ему было даровано три дня, чтобы проститься с женой и детьми, друзьями, исповедаться перед кончиной и уйти в мир иной христианином.
…Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!..
«Душа бессмертная, от бренного тела, как птица из растерзанной сети, весело излетевши, воспаряет в рай богонасажденный, где вечно цветет древо жизни, где жилище самому Христу и избранным его». Эти строки из проповеди Георгия Кониского, архиепископа Белорусского, которым столь восхищался Пушкин, вошли в его статью о духовном пастыре и увидели свет в журнале «Современник» в начале 1836-го. Впереди был еще один — самый трудный — год в жизни поэта. Последний…
Из славного рода Беклемишевых
Мне жаль, что сих родов боярских
Бледнеет блеск и никнет дух.
Мне жаль, что нет князей Пожарских…
Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России; его памятник: скала святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы еще радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?
«В те дни, как Минин и Пожарский»
Всякий раз бывая в Санкт-Петербурге, в Пушкинском Доме, и поднимаясь по парадной лестнице мимо старинных часов, представляющих собой копию памятника героям 1612 года Минину и Пожарскому скульптора Мартоса, невольно вспоминаешь слова поэта о знаменитом памятнике, воздвигнутом в Москве на Красной площади: «Надпись Гражданину Минину, конечно, не удовлетворительна: он для нас или мещанин Косма Минин по прозванию Сухорукой, или думный дворянин Косма Минич Сухорукой, или, наконец, Кузьма Минин, выборный человек от всего Московского Государства, как назван он в грамоте о избрании Михаила Федоровича Романова. Все это не худо было бы знать, так же как имя и отчество князя Пожарского…»
Подобное историческое забвение тревожило и огорчало поэта. Те же невеселые мысли владеют и героем пушкинского «Романа в письмах»: «Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижения наших исторических родов; никто у нас ими не дорожит, начиная с тех, которые им принадлежат. Да какой гордости воспоминаний ожидать от народа, у которого пишут на памятнике: Гражданину Минину и Князю Пожарскому. Какой Князь Пожарский? Что такое гражданин Минин? Был Окольничий князь Дмитрий Михайлович Пожарский и мещанин Козьма Минич Сухорукой, выборный человек от всего Государства. Но отечество забыло даже настоящие имена своих избавителей. Прошедшее для нас не существует…»
И за отчизну стал один
Нижегородский мещанин…
Князь Дмитрий Михайлович Пожарский родился 1 ноября 1578 года. Истоки его рода восходят к Ивану Всеволодовичу Стародубскому (Стародубу), сыну Всеволода III Большое Гнездо, — прямому предку А. С. Пушкина.
Иван Всеволодович — родной брат Ярослава II и дядя Александра Невского. Иван Стародубский приходился Дмитрию Пожарскому прямым предком в 12-м колене. В родословии князей Пожарских известен и Василий Андреевич Стародубский, князь Рюрикович. В достопамятном 1380 году Василий Стародубский был одним из тех, кто героически сражался против ненавистных полчищ Мамая. Он же стал родоначальником славной фамилии: Пожарскими его потомки стали прозываться в память о сожженном татарами городке Родогость в Суздальском княжестве, получившем позднее название Пожар.
Его далекий потомок также стяжал себе ратную славу — князь Дмитрий Пожарский участвовал еще в первом народном ополчении и прославился в боях с поляками за Москву в марте 1611 года. В сражениях он командовал отрядом ратников, был тяжело ранен. После ранения жил в своем родовом имении Мугреево под Нижним Новгородом, где восстанавливал былые силы.
В эти-то тяжкие и лихие времена и обратились нижегородцы с нижайшей просьбой к князю — встать во главе нового народного ополчения.
…Ранней весной 1612 года первые отряды ополченцев под предводительством князя Дмитрия Пожарского и Козьмы Минина подошли к древнему Ярославлю. Сюда, под княжеские знамена, стекались вооруженные отряды из Ржева, Вологды, Твери, Старицы, Дмитрова. Подоспели на подмогу князю двадцать казачьих атаманов со своими людьми, примкнул к ополчению и сибирский царевич Араслан с большой ратью.
Поляки, прознав о готовящемся наступлении на Москву, выслали в помощь своему московскому гарнизону 12-тысячное войско во главе с гетманом Ходкевичем. Следом за польскими полками двигался и тяжело груженный съестными припасами обоз.
Весть о том побудила Дмитрия Пожарского спешно трубить сбор: князь решил сразиться с поляками еще на подступах к Москве. В августе ополченцы осадили Москву, а еще через несколько дней к русской столице подошло и разноплеменное воинство гетмана, собранное чуть ли не со всей Европы, — были в нем польские и венгерские гусары, немецкие пехотинцы и французские пушкари.
Во дни крамолы безначальной
В те дни когда и лях и швед
Одолевал наш край печальный —
И гибла Русь от разных бед —
Когда в Москве сидели воры…
[Из черновика]
Три августовских дня шла жесточайшая битва за древнюю столицу. По всей Москве вспыхивали жаркие бои: у Новодевичьего монастыря, у Крымского брода, в Замоскворечье. Немало иноземцев полегло в те дни на старинных московских улицах. Самому Ходкевичу с остатками войска удалось укрыться в Донском монастыре, а затем бежать из города по Можайской дороге. Осажденный в Москве польский гарнизон, оставшийся без продовольствия, обречен был на страшный голод.
Только 22 октября русские ополченцы смогли выбить интервентов из Китай-города. А вскоре поляки вынуждены были подписать договор о капитуляции. В тот памятный день — 26 октября 1612 года — из Кремля вышли на волю многие именитые москвичи, томившиеся в польском плену. В числе знатных пленников были и шестнадцатилетний боярин Михаил Федорович, в будущем родоначальник царской династии Романовых, и его мать Ксения Ивановна, в иночестве Марфа.
«Москва была освобождена Пожарским, польское войско удалялось, король шведский думал о замирении… Отечество отдохнуло и стало думать об избрании себе нового царя. Выборные люди ото всего государства стеклись в разоренную Москву, и приступили к великому делу. Долго не могли решиться; помнили горькие последствия двух недавних выборов. Многие бояре не уступали в знатности родам Шуйских и Годуновых; каждый думал о себе или о родственнике, вдруг посреди прений и всеобщего недоумения произнесено было имя Михаила Романова», — писал Александр Сергеевич об этих исторических днях.
…Когда все кремлевские узники были освобождены, сложили оружие и последние поляки. Из распахнутых ворот Кремля, поддерживая друг друга, ковыляли ослабевшие от голода и ран, в грязных разодранных камзолах бывшие великолепные паны, цвет польской шляхты.
После отслуженного благодарственного молебна, под праздничный колокольный перезвон, в воскресенье, 1 ноября 1612 года, в Кремль въехали князь Дмитрий Пожарский и нижегородский староста Кузьма Минин. Вслед за ними ополченцы внесли знамена, добытые в бою с поляками. По шелковым, расшитым золотом иноземным стягам и штандартам, брошенным на камни кремлевской площади, прошли отряды победителей…
Светлейший князь Смоленский
Ровно через двести лет после гражданского подвига князя Дмитрия Пожарского, в 1812 году другой сын России, Михаил Кутузов, повторил его — освободил Москву от французских оккупантов.
Лицеисту Александру Пушкину в его отроческие годы суждено было стать свидетелем начала «великих дел» — войны с Наполеоном:
Я видел, как на брань летели ваши строи;
Душой восторженной за братьями спешил.
Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
Впечатления юных лет не забудутся поэтом. Может, оттого столь ревностно относился Пушкин к любым выпадам против родной ему Москвы, такой великой ценой заплатившей за победу: «Больно для русского сердца слушать таковые отзывы о матушке Москве, о Москве белокаменной, о Москве, пострадавшей в 1612 году от поляков, а в 1812 году от всякого сброду».