<…> Марья Алексеевна была ума светлого и по своему времени образованного; говорила и писала прекрасным русским языком, которым так восхищался друг Александра Сергеевича, барон Дельвиг…»
Бартенев называл Марию Алексеевну «первою воспитательницею поэта»: «У нее выучился он читать и писать по-русски. Он залезал в ее рабочую корзину, смотрел, как она занимается рукодельем, слушал ее рассказы про старину… От нее, без сомнения, осталось в памяти Пушкина много семейных преданий».
Мария Алексеевна скончалась в июне 1818-го. Дядя поэта Василий Львович сообщал своему приятелю о сем печальном происшествии: «Сергей Львович живет в Опочке, на границе Белорусских губерний. Он приехал в свою деревню 27 июня, а 28-го, то есть на другой день, умерла его теща. Надежда Осиповна и Олинька в большом огорчении. Покойница была со всячинкой, и мне ее вовсе не жаль, но здоровье Олиньки очень худо, и я о том сокрушаюсь. Александр остался в Петербурге; теперь, узнав о кончине бабушки своей, он, может быть, поедет к отцу».
Видимо, не все просто складывалось в семейных отношениях.
«Бабушка и… Мать — их бедность»
Нужно отдать должное уму и характеру Марии Алексеевны, что при столь горестных обстоятельствах своей жизни она сумела дать достойное воспитание своей дочери: Надежда Осиповна владела несколькими языками, знала французскую литературу и музыку, умела вести светскую беседу. Ольга Сергеевна вспоминала, что ее мать «при всей живости характера, умела владеть собою… всегда веселая и беззаботная, с прекрасною наружностью креолки, как ее называли, она любила свет». Однако, по свидетельству современников, Надежда Осиповна имела вспыльчивый, неровный характер, который приписывался ее африканской наследственности.
Биограф поэта Д. Н. Анучин собрал немало любопытных сведений о характере и внешности внучки «царского арапа»: «Несмотря на красоту черт в общем, они явственно выказывали африканский отпечаток — в спиральном закручивании волос, особенностях носа, губ <…> Подобно другим Ганнибалам, она обладала, по-видимому, страстным, живым темпераментом, любила веселье, беседу, общество, перемены („терпеть не могла заживаться на одном и том же месте и любила менять квартиры“, по словам Павлищева), отличалась остроумием, умом, проявляла — по-своему — любовь к мужу (которого держала, однако, „под пантуфлей“) и к детям (особенно к дочери Ольге и сыну Льву), но была своенравна, злопамятна и упряма…»
Не отличалась Надежда Осиповна и особой хозяйственностью, не слишком баловала своей лаской и вниманием детей, особенно старшего сына Александра. Все это, уже традиционно, многочисленные биографы поэта вменяют ей в грехи. Стоит, однако же, перечесть ее письма к детям (составляющие ныне целые тома!), в особенности к дочери, чтобы понять, сколь удивительно доброй и самоотверженной матерью была Надежда Осиповна. Да и душевных потрясений на ее долю выпало с лихвой: из восьми рожденных ею детей пятеро (четверо сыновей и дочь) умерли в младенчестве и в раннем детстве.
Почему-то обычно забывают об одном, весьма важном свидетельстве. Это строки из письма Софьи Дельвиг, жены лицейского друга поэта. Вот что она пишет своей подруге в мае 1827 года: «Я познакомилась с Александром, — он приехал вчера, и мы провели с ним день у его родителей. Надобно было видеть радость матери Пушкина: она плакала как ребенок и всех нас растрогала».
Сыновнюю преданность Александра Надежда Осиповна сумела оценить лишь в последние годы жизни, омраченные тяжелой болезнью, и горько сожалела, что не смогла сделать это раньше… «Я могу сказать тебе, дражайшая моя Ольга, что моя болезнь очень была серьезна; я много беспокойства причинила твоему отцу, как и Александру», — писала она дочери в марте 1835-го. А в другом письме, датируемом маем того же года, Надежда Осиповна признавалась ей: «Я разлюбила Петербург и боюсь ехать этот год в Михайловское, быть может, это предчувствие. Впрочем, пусть будет, как захочет Бог, да свершится Его воля».
Незадолго до кончины Надежды Осиповны приехавшая ее навестить Анна Петровна Керн вспоминала: «…Она уже не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам; они (Пушкины. — Примеч. авт.) сидели рядом на маленьком диване у стены, и Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, а Александр Сергеевич держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как будто тем выражая ласку к жене и ласку к матери…»
Умерла Надежда Осиповна на рассвете 29 марта 1836 года, в Страстную субботу. Александр Сергеевич был чрезвычайно удручен этой потерей и, по воспоминаниям друзей, «жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время пользоваться нежностью материнской, которой до того времени он не знал».
Александр Сергеевич один из всей семьи сопровождал траурный кортеж, отправившийся в начале апреля в свой скорбный путь из Петербурга в Михайловское. Похоронена Надежда Осиповна Пушкина в Святогорском монастыре у алтарной стены Успенского собора, подле своих родителей.
Родной дед Надежды Осиповны, африканец Абрам Ганнибал, крестник и питомец Петра Великого, его царственной волей оказавшийся в северной стране, остался навеки в истории России — как прадед великого поэта.
Как выверены и точны поэтические строки Марины Цветаевой:
…Гигантова крестника правнук
Петров унаследовал дух,
И шаг, и светлейший из светлых
Взгляд, коим поныне — светла…
Последний — посмертный — бессмертный
Подарок России — Петра.
«Дворян старинных я потомок»[82]
Имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть, все наши старинные родословные — но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими именами.
«Но от кого бы я ни происходил — от разночинцев, вышедших во дворяне, или от исторического боярского рода, одного из самых старинных русских родов, от предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории нашей, образ мнений моих от этого никак бы не зависел; и хоть нигде доныне я его не обнаруживал и никому до него нужды нет, но отказываться от него я ни чуть не намерен.
Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа. Смотря около себя и читая старые наши летописи, я сожалел, видя, как древние дворянские роды уничтожились, как остальные упадают и исчезают, как новые фамилии, новые исторические имена, заступив место прежних, уже падают, ничем не огражденные, и как имя дворянина, час от часу более униженное, стало наконец в притчу и посмеяние разночинцам, вышедшим во дворяне, и даже досужим балагурам!» — с горечью замечал поэт.
Понятна мне времен превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность,
И чем новее, тем знатней.
«Древние дворянские роды…» — Пушкин был их наследником, в нем текла кровь многих старинных фамилий. И не мог он без душевной боли наблюдать то небрежение, с которым относились его современники к именам, славным в далеком прошлом.
Поэту не дано было доподлинно знать, какие глубинные исторические корни имеет его собственное родословное древо. Пушкин мог лишь интуитивно догадываться. Подтверждением тому — строки из его письма к К. Ф. Рылееву: «Ты сердишься за то, что я чванюсь 600-летним дворянством (N. В. мое дворянство старее)».
Но важным для себя поэт считал иное: «Потомственность высшего дворянства есть гарантия его независимости».
Князья Ржевские
В «Борисе Годунове» есть примечательный диалог, который ведут меж собой в кремлевских палатах князья:
Ведь Шуйский, Воротынский…
Легко сказать, природные князья.
Природные, и Рюриковой крови.
Такими же «природными» князьями были и Ржевские. Древний дворянский род Ржевских стал связующим между новгородским князем Рюриком и его далеким потомком Александром Сергеевичем Пушкиным. Цепочка родословия «сквозь темные, кровавые, мятежные и наконец рассветающие века» соединила одной нервущейся нитью славные имена великих предков поэта, первых русских князей: Рюрика, Игоря, Святослава, Владимира Святого, Ярослава Мудрого, Всеволода, Владимира Мономаха, Мстислава Великого.
От сына Мстислава Великого — Ростислава Мстиславича, великого князя киевского, князя смоленского, пошли фамилии князей Смоленских, Ярославских, Вяземских. К роду Рюриковичей принадлежал и удельный князь Федор Федорович Ржевский, прямой потомок Ростислава Мстиславича в 7-м колене. Судьба не благоволила ему: в 1315 году князь Федор в битве под Торжком был пленен его противником — великим князем Михаилом Тверским, и последний отобрал у него на правах победителя ржевский удел.
А предыстория этого события такова. К 1304 году — году смерти великого князя Андрея Александровича Городецкого — Московское княжество настолько усилилось, что стало соперничать с Великим княжеством Владимирским. В том же году получает ярлык от Орды на великое княжение во Владимире Михаил II Ярославич Тверской, предок Пушкина в 17-м колене. Между князем Московским Юрием III Даниловичем, претендентом на великокняжеский престол, и великим князем Михаилом Ярославичем, состоявшими в близком родстве (Михаил II — племянник Александра Невского, а Юрий III — внук славного князя), разгорелась упорнейшая, кровавая борьба за великое владимирское княжение.
Юрий III, дабы закрепить Новгород за собой и не дать овладеть им своему сопернику — Михаилу Тверскому, посылает в 1315 году для защиты города Федора Ржевского, состоявшего на службе у московского князя. (В пушкинском родословии Федор Федорович, удельный князь Ржева, представлен потомком Рюрика в 15-м колене по линии князей Смоленских и прямым предком А. С. Пушкина в 16-м колене.) Вот у него-то, Федора Ржевского, великий князь Михаил Ярославич и отнял удел, ставший затем частью Тверского княжества. Более потомки Ржевского князьями не величались: высокий титул был безвозвратно утрачен.