<…>
В Петербурге, где она блистала, во-первых, своей красотой и в особенности тем видным положением, которое занимал ее муж, — она бывала постоянно и в большом свете и при дворе, но ее женщины находили несколько странной. Я с первого же раза без памяти в нее влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы; я знал очень молодых людей, которые серьезно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только вовсе с нею незнакомых, но чуть ли никогда собственно ее даже и не видевших».
Впрочем, и красоту эту ей, как правило, вменяли в грех, наряду с прочими «деяниями», приписываемыми молвой.
Еще при жизни Александр Сергеевич сокрушался, «что бедная моя Натали стала мишенью для ненависти света». Тогда повод для злословья был иным. «Повсюду говорят, — сетовал поэт в письме к П. А. Осиповой в октябре 1835 года, — это ужасно, что она так наряжается, в то время как ее свекру и свекрови есть нечего и ее свекровь умирает у чужих людей. Вы знаете, как обстоит дело. Нельзя конечно сказать, чтобы человек, имеющий 1200 крестьян, был нищим. Стало быть, у отца моего кое-что есть, а у меня нет ничего. Во всяком случае, Натали тут ни при чем, и отвечать за нее должен я».
Поистине гражданский подвиг совершили писатели И. М. Ободовская и М. А. Дементьев, ныне уж почившие, первыми взявшие на себя труд расчистить завалы лжи, наговоров, кляуз (и Бог знает, чего еще!), нагроможденные вокруг имени жены поэта. Подобно реставраторам, удалось им снять аляповатые наслоения, и образ Наталии Гончаровой вновь воссиял своей дивной красотой и душевным обаянием.
Жена поэта, его Наташа, являла собой редкостное сочетание красоты, кротости и великодушия — «чистейшей прелести чистейший образец». Вспомним, что именем Натали осенена была знаменитая Болдинская осень — время высочайшего взлета пушкинского гения.
«Первой романтической красавице» Наталии Гончаровой суждено было стать продолжательницей и хранительницей пушкинского рода. Свою жизнь, всю, без остатка, посвятила она детям, сумела воспитать их достойными имени великого отца, оставила по себе добрую память в семьях внуков и правнуков. Любящая, заботливая жена, преданная мать, добрая сестра — такой предстает Наталия Николаевна в своих письмах, в воспоминаниях детей и друзей семьи Пушкиных.
«Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом», — признавался Пушкин Наталии Ивановне, матери Наташи, уже после нескольких лет супружества.
«Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, — а душу твою люблю я еще более твоего лица…» Стоит лишь вчитаться в письма поэта, написанные им в разные годы своей «царице», «мадонне», чтобы понять: Пушкин счастлив был в своей семейной жизни, и не вина Наталии Николаевны, а беда, что ранняя смерть мужа так скоро разлучила их…
«Многие несли к ее ногам дань своего восхищения, — вспоминала графиня Долли Фикельмон, — но она любила мужа и казалась счастливой в своей семейной жизни».
Мало кто знает, что Наталия Гончарова слыла неплохой шахматисткой, и Пушкин приветствовал ее увлечение этой древней игрой: «Благодарю, душа моя, за то, что в шахматы учишься. Это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе: докажу после». А вот к ее поэтическим опытам супруг относился весьма скептически: «Стихов твоих не читаю. Черт ли в них; и свои надоели. Пиши мне лучше о себе — о своем здоровье…»
Александр Сергеевич был предельно откровенен с женой: поэт посвящает Наталию Николаевну в свои творческие планы, рассказывает о новых знакомствах, делится путевыми впечатлениями. Наталия Николаевна помогает ему и в литературных делах, поддерживая связи с издателями книг и журналов. Исполняет все просьбы мужа: «Мой ангел, одно слово: съезди к Плетневу… Не забудь».
Потребность обмениваться письмами была, впрочем, обоюдной. Часто писала мужу и Наталия Пушкина. «Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он получал письма от жены, — рассказывала В. А. Нащокина. — Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки бумаги поцелуями».
Вряд ли могла бездушная светская красавица так чувствовать и так писать: «…Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна…» (Из письма к старшему брату Дмитрию).
Беспокоится и Пушкин: «Мой ангел, кажется я глупо сделал, что оставил тебя и начал опять кочевую жизнь. <…> …Что, если у тебя опять нарывы, что, если Машка больна? А другие, непредвиденные случаи… Пугачев не стоит этого. Того и гляди, я на него плюну — и явлюсь к тебе…»
Супругам нередко приходилось разлучаться — того требовали литературные дела Пушкина.
«В Москве останусь дня три… — и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь?»
«Конечно, друг мой, кроме тебя в жизни моей утешения нет — и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело…»
«Мне без тебя так скучно, так скучно, что не знаю, куда головы преклонить…»
Все эти строки из писем поэта к жене.
И, конечно же, Пушкин не мог не гордиться красотой своей жены: «…будь молода, потому что ты молода — и царствуй, потому что ты прекрасна».
Божественную красоту свою Наталия Гончарова получила, видимо, в наследие от своей бабушки Ульрики фон Поссе. Ни Наташа Гончарова, ни ее бабушка, лифляндская баронесса, умершая в цветущем возрасте, никогда не видели друг друга…
Родословие пушкинской избранницы не менее интересно и загадочно, чем родословие самого поэта. Знал об истории гончаровского семейства и Александр Сергеевич, в которое, по его признанию, он «имел счастье войти».
Полотняный завод и его владельцы
Гончаровы ведут свою фамилию от калужских горшечников, владельцев гончарной лавки, — отца и сына Ивана Дементьевича и Абрама Ивановича. Их наследник Афанасий Абрамович оказался удачливым в торговых и хозяйственных делах; ему принадлежали полотняный завод (позже неподалеку от завода вырастет прекрасное имение с тем же названием), бумажная фабрика, вотчины.
Афанасий Абрамович Гончаров — одна из колоритнейших фигур удивительного XVIII века, сколь славного, столь и безумного. Прежде гостиную дворца в Полотняном Заводе украшал парадный портрет патриарха гончаровского рода: старец в напудренном парике с завитыми локонами, в бархатном камзоле. Острый ироничный взгляд, тонкие поджатые губы — портрет скорее царедворца, нежели владельца многих заводов. В руке Афанасия Гончарова письмо самого Петра Великого.
Первый российский флотоводец Петр I с отеческим вниманием следил за предпринимательской деятельностью Афанасия Гончарова, чему свидетельством обращенные к нему письма.
В «Истории Петра» Пушкин не преминул упомянуть об этом: «В 1717 <году> из Амстердама подрядил Петр между прочим плотинного мастера и послал его к калужскому купцу Гончарову, заведшему по его воле полотняную и бумажную фабрику. Петр писал Гончарову».
Предки Пушкина — Ржевские, Ганнибалы, Головины верой и честью служили Российскому флоту. И Гончаровы внесли свою достойную лепту в его могущество и процветание. Под парусами, что ткались на берегах извилистой калужской речушки Суходрев, бороздили моря и океаны русские эскадры, чуть ли не вся английская военная флотилия и половина французской.
А на хозяина полотняной фабрики (да не одной — Афанасий Гончаров владел несколькими чугунолитейными и бумажными заводами, 75 поместьями) трижды проливался благословенный «золотой дождь».
Первые «золотые капли» упали в казну Афанасия Гончарова еще в петровское время — годы бурного строительства отечественного флота.
Робкий «дождик» перерос в настоящий ливень во времена англо-французской войны за Канаду (1750–1760) и позже (в 1770-е), когда юная своенравная Америка отстаивала свою независимость от «опекунши» — «доброй» старой Англии.
События эти, происходившие столь далеко от российской глубинки, волей случая послужили рождению одного из богатейших «дворянских гнезд». В калужском имении Афанасия Гончарова вырос великолепный дом-дворец, окруженный садами и парками. В заповедных рощах паслись стада оленей. На конном дворе иноземные берейторы выезживали породистых скакунов. Были заведены и оранжереи, откуда к барскому столу подавались свежие ананасы. Словом, в таком имении не зазорно было принять и саму императрицу.
Екатерина II, возвращаясь из своего путешествия в Казань, сделала остановку в Полотняном Заводе. Царственная гостья провела там три дня в декабре 1775 года и осталась довольна оказанным ей пышным приемом. А в награду Афанасию Гончарову вкупе с пожалованной ему золотой медалью даровано было право именоваться «поставщиком двора Ее Императорского Величества».
В память о тех днях была заказана в Берлине бронзовая статуя Екатерины II. Но к тому времени, когда ее надлежало установить, у тогдашнего владельца Полотняного Завода Афанасия Николаевича (внука Афанасия Абрамовича) средств исполнить задуманное уже не было. Афанасий Николаевич сумел промотать фамильное состояние, оцененное в три с половиной миллиона, да еще оставить полуторамиллионный долг.
Внучки Афанасия Николаевича, в их числе и любимица Наташа, росли бесприданницами. И «бронзовая бабушка», как называл статую Александр Пушкин, назначенная в приданое Натали, должна была пойти на переплавку. Но Александр Сергеевич отнесся великодушно к статуе императрицы, оказавшейся, по его словам, «прекрасным произведением искусства»: «…посовестился и пожалел уничтожить ее ради нескольких тысяч рублей…»
…И спустя годы, благодаря былому заступничеству поэта, бронзовая Екатерина II была торжественно водружена на Соборной площади Екатеринослава (нынешнего Днепропетровска). После революции статую императрицы перенесли во дворик городского исторического музея. А в ноябре 1941 года немецкая трофейная команда вывезла «бронзовую бабушку» в Германию, и следы ее затерялись…
Екатерине Великой, которую поэт называл благодетельницей гончаровского семейства, пришлось некогда разрешать долгую семейную тяжбу родных Пушкина. Ей писали жалобы, «к стопам Всепресветлейшей и Державнейшей государыни» припадали разобиженные друг на друга супруги — Осип Абрамович и Мария Алексеевна. И государыня мудро решила дело в пользу малолетней Надежды Ганнибал и ее покинутой матери. Как знать, сколь много значил в будущем этот, казалось бы, ординарный указ Екатерины!
Пути императрицы и поэта незримо пересеклись еще однажды. Сохранилось предание, что в церкви Большого Вознесения, где венчалась чета Пушкиных, ранее тайно венчалась Екатерина II с графом Потемкиным, и над молодыми — Александром и Натали, — держали те же царские венцы[89].
Но вернемся вновь к достопочтенному основателю гончаровского имения. Достойный сожаления факт: ни семейные, ни исторические хроники не упоминают имени супруги Афанасия Абрамовича, матери четырех его детей. Так и осталось неизвестным, какого была она роду-племени. Это безымянная ветвь в генеалогическом древе Гончаровых…
На склоне лет Афанасия Абрамовича поджидали горестные утраты. Один за другим умерли в цветущем возрасте его дети: дочери Христина и Евгения, сын Афанасий. И тогда старший Гончаров, дабы упрочить все нажитое им богатство, объявил все свои поместья, а также полотняные, бумажные и чугунолитейные заводы и фабрики майоратом — неделимым имением с правом его наследования старшим в роду.
Сын Афанасия Абрамовича — Николай Гончаров, секунд-майор, всего на год пережил отца, скончавшегося в 1784 году. И во владение дедовскими вотчинами вступил двадцатипятилетний наследник — Афанасий Николаевич.
Что за праздная жизнь настала тогда в Полотняном! Роскошные пиры сменялись маскарадами, конные выездки — охотничьими забавами в окрестных рощах; пенились дорогие вина в тонких хрустальных кубках, изысканные наряды дам отражались в зеркальных анфиладах дворца. И лишь с парадного портрета в гостиной все так же величаво и бесстрастно взирал на безумства своего отпрыска Афанасий Абрамович, держа в руке драгоценное послание Петра, словно напоминание о своих великих трудах.
Надо отдать должное владельцам Полотняного Завода. Семейные реликвии — а помимо писем Петра I были и грамота императрицы Елизаветы, коей государыня жаловала Афанасию Абрамовичу Гончарову в 1744 году «за размножение и заведение парусных и бумажных фабрик» чин коллежского асессора, а значит, и право на потомственное дворянство, и указ Екатерины II, подтверждавший это дворянство, — свято хранились в особой, защищенной от пожара комнате.
И не воспоминанием ли поэта о реликвиях гончаровского особняка навеяны эти строки из «Капитанской дочки»: «В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке»?
В архиве Гончаровых находилась и вся семейная переписка. Чудом сохранилось и письмо Наталии Гончаровой к «любезному дедушке» Афанасию Николаевичу от 5 мая 1830 года, — она просит у него, как главы семейства, разрешения на брак с Александром Пушкиным и всячески защищает своего жениха: «…Я с прискорбием узнала те худые мнения, которые Вам о нем внушают, и умоляю Вас по любви Вашей ко мне не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета…»
Афанасий Николаевич скончался уже после свадьбы своей любимицы-внучки. В июне 1832 года Гончаров-старший крестил свою правнучку Машу. Через три месяца, там же, в Петербурге, он умер… Ясным сентябрьским днем сотни окрестных крестьян пришли проститься со своим «милостивым» барином. И последний путь владельца Полотняного Завода, столь блистательно его разорившего, был обставлен с той же помпезной роскошью, что сопровождала его всю жизнь: многочисленные слуги в траурных кафтанах и в широкополых, с флером, шляпах величаво, с зажженными факелами шествовали за гробом…
И все же Александр Сергеевич, приехав в Полотняный в августе 1834-го, застал еще отблески былой славы и роскоши гончаровского дома. Работалось ему там на славу. По рассказам старожилов, стены резной беседки-«миловиды», что высилась на берегу Суходрева, пестрели строчками пушкинских стихов. Да и листы знаменитой гончаровской бумаги, считавшейся лучшей в России, хранили легкий бег пушкинского пера.
«Боже мой! — писал Пушкин жене, — кабы Заводы были мои, так меня бы в Петербург не заманили и московским калачом. Жил бы себе барином. Но вы, бабы, не понимаете счастия независимости <…> Ух кабы мне удрать на чистый воздух».
Афанасий Николаевич был женат на Надежде Платоновне, дочери майора Платона Ивановича Мусина-Пушкина. Своему единственному сыну Николаю, родившемуся в 1787 году, супруги сумели дать превосходное образование, да и сам Николай Гончаров имел, видимо, недюжинные способности: владел несколькими европейскими языками, играл на скрипке и виолончели, прекрасно разбирался в литературе и даже увлекался стихотворчеством. В Петербурге, в годы службы в Коллегии иностранных дел, и состоялось его знакомство с будущей женой — красавицей Наталией Загряжской.
Пройдет не так много времени, и фрейлина петербургского двора Наталия Загряжская станет невестой Николая Гончарова. Венчание состоялось в Петербурге в январе 1807 года в присутствии высочайших особ: императора Александра I, его венценосной супруги Елизаветы Алексеевны, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, великих князей Николая и Михаила. Невеста удостоилась высочайшей милости: «…препровождена во внутренние покои к государыне императрице Марии Федоровне, где от Ея Величества и убираема была бриллиантовыми к венцу наколками».
В следующем году коллежский асессор Николай Гончаров с молодой супругой переехал в Москву, где и вступил в должность секретаря при московском губернаторе. Вскоре Николаю Афанасьевичу пришлось заменить уехавшего за границу отца и принять на себя управление огромным хозяйством. Дела у молодого Гончарова пошли успешно, и в 1811 году «за приведение к должному устройству и усовершенствованию состоящие в Калужской губернии фабрики полотняной и писчей бумаги» он был представлен к ордену Св. Владимира IV степени.
Лифляндская баронесса и русский генерал
Тесть Николая Гончарова, гвардейский генерал-поручик Иван Александрович Загряжский, представитель старинной дворянской фамилии, скончался в год его свадьбы.
Иван Загряжский снискал себе сомнительную славу тем, что вызвал на дуэль самого Гавриила Романовича Державина, в то время тамбовского губернатора. И проявил, как писал поэт-губернатор, «сумасбродное донкишотство». Во многом, благодаря стараниям генерала Державин был отстранен от губернаторства.
Но особо «отличился» генерал Загряжский на семейном поприще. Судьба ввергла его в «удивительные заблуждения». Будучи по службе в Лифляндии, он, женатый человек и отец семейства, повстречал в Дерпте[90] изумительной красоты женщину — баронессу Эуфрозину Ульрику фон Поссе — и так был очарован, что предложил красавице руку и сердце. Ульрика Поссе (ее отец — лифляндский помещик, ротмистр Карл Липхарт, мать — Маргарет фон Фитингхофф) была прежде замужем за бароном Морисом фон Поссе и имела в первом браке дочь Жаннет. Ее она принуждена была оставить в Лифляндии, когда, обвенчавшись с русским генералом, навсегда покинула родину.
Иван Александрович, видимо, не долго думая, привез красавицу Ульрику в Ярополец… к своей супруге Александре Степановне.
«С легким сердцем и насмешливой улыбкой на устах представил Загряжский обманутую жену законной супруге… Молодая женщина не могла прийти в себя, … она, как подкошенный цветок, упала к ногам своей невольной и почти столь же несчастной соперницы».
Сам Загряжский, не любивший душераздирающих сцен, почел для себя за выход оставить обеих жен и перебраться на жительство в Москву.
«Бабье дело, — сами разберутся, — решил он. Приказав перепрячь лошадей, даже не взглянув на хозяйство… поцеловав рассеянно детей, он простился с женой, поручив ее христианскому сердцу и доброму уходу все еще бесчувственную чужестранку, — и укатил в обратный путь».
Так передавалась эта необычная история в поколениях Загряжских и Гончаровых.
…Прошло несколько месяцев, и в том же 1785 году, у баронессы родилась дочь. Девочку окрестили и нарекли Наталией.
Но век красавицы-чужеземки был недолог. Словно вырванный с корнем цветок, она зачахла на чужбине. Ульрика умерла молодой, тридцати лет от роду, оставив на попечение своей благодетельницы дочь Наталию. Всю свою жизнь Наталия Ивановна молилась каждодневно о душе родной матушки. Может быть, потому так был дорог ей и Ярополец, где была похоронена ее мать, бедная Ульрика.
Необыкновенная красота лифляндской баронессы, о которой в семье ходили легенды, словно по наследству, передалась ее дочери, а затем — в полной мере и внучке Наталии Гончаровой.
Необычная история любви и жизни красавицы Ульрики, и, особенно, ее печальный конец, будоражила воображение юной Натали. Уже много позже Наталия Николаевна писала своему второму супругу в Ригу:
«Если встретишь где-либо по дороге фамилию Левис, напиши мне об этом, потому что это отпрыски сестры моей матери. В общем, ты и шагу не можешь сделать в Лифляндии, не встретив моих благородных родичей; которые не хотят нас признавать из-за бесчестья, какое им нанесла моя бедная бабушка. Я все же хотела бы знать, жива ли тетушка Жаннет Левис…»
Добрейшая Александра Степановна, сочувствуя печальной участи молодой женщины проявила редкое великодушие: приняла чужестранку, а чуть позже и ее новорожденную дочь Наталию, в будущем Наталию Ивановну Гончарову, в свое семейство. Наталия осиротела рано, в шестилетнем возрасте, и Александра Степановна заменила ей мать, уравняв в правах с родными детьми. Всю свою жизнь Наталия Ивановна вспоминала о приемной матери с чувством дочерней признательности. Много позже именно Наталии Ивановне Гончаровой, урожденной Загряжской, и достанется по разделу между сестрами Екатериной и Софьей родовая ярополецкая усадьба.
В ней она и проживет свои последние годы…