«…Анонимное письмо было составлено вами, — писал поэт барону Луи Геккерну, — …я получил три экземпляра из десятка, который был разослан. Письмо это <…> было сфабриковано с такой неосторожностью, что с первого взгляда я напал на следы автора <…> Дуэли мне уже недостаточно…»
Наталия Николаевна ничего от мужа не скрывала. Александр Сергеевич ценил ее искренность и вовсе не желал, чтобы кто-либо мог судить об их отношениях, считая себя «единственным судьей и хранителем» семейной чести. После решающего объяснения с женой, по свидетельству князя Петра Вяземского, «Пушкин был тронут ее доверием, раскаянием и встревожен опасностью, которая ей угрожала».
Какая же опасность могла грозить жене поэта? Геккерны, видимо, ясно дали понять Наталии Пушкиной, что известие о ее свидании с Дантесом станет достоянием петербургских гостиных, если она… не переменится к Жоржу. Их месть — анонимные письма — вполне была в духе того времени: отвергнутый воздыхатель и его приемный отец намеревались «ославить» Наталию Николаевну. Поистине, на чету Пушкиных расставлены были «адские сети».
Сам же поэт веровал, что его Натали чиста — «…жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение…» — и всему виной ее молодость и неопытность. «Его доверие к ней было безгранично…» — свидетельствовала и графиня Долли Фикельмон, приятельница семьи Пушкиных.
Еще ранее поэт предупреждал жену: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни». И наставлял: «Ты молода, но ты уже мать семейства…»
«У нас свадьба»
Вечером 16 ноября на великосветском рауте у Фикельмонов в особняке австрийского посольства произошла встреча Пушкина с Дантесом, где, по воспоминаниям современников, поэт успел сказать барону «несколько более чем грубых слов». На следующий день Жорж Дантес через родную тетку сестер Гончаровых, статс-даму Екатерину Ивановну Загряжскую, сделал формальное предложение старшей сестре Наталии Николаевны — Екатерине Гончаровой.
Как остроумно заметил поэт в одном из писем: «…в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение».
Александр Сергеевич, вняв просьбам Жуковского и Загряжской, от назначенной на 21 ноября дуэли отказался. Да и причины на то были веские.
В конце декабря 1836-го Пушкин писал отцу в Москву: «Вот уж наступает новый год — дай бог, чтоб он был для нас счастливее, чем тот, который истекает <…> У нас свадьба. Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерна, племянника и приемного сына посланника короля Голландского.
Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде и 4 годами моложе своей нареченной. Шитье приданого сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестру, но приводит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бельевой мастерской…»
Наступил новый, 1837-й, год. В самом его начале, 10 января, состоялась свадьба Жоржа Дантеса-Геккерна и Екатерины Гончаровой. Накануне ее С. Н. Карамзина сообщала: «Завтра, в воскресенье, состоится эта удивительная свадьба… Все это по-прежнему очень странно и необъяснимо; Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюбленный. Катрин, во всяком случае, более счастлива, чем он».
Наталия Николаевна присутствовала на венчании сестры в церкви и «уехала сейчас же после службы, не оставшись на ужин». Александр Сергеевич не счел возможным для себя быть на этой свадебной церемонии, более походившей, по его словам, на «веселый фарс».
«И мнится, очередь за мной»
А в Петербурге давали праздничные новогодние балы. Бал у Воронцовых-Дашковых по традиции считался главным событием сезона. На него съезжался весь петербургский свет, и даже двор удостаивал этот бал своим особым вниманием. В числе приглашенных в тот вечер — 23 января — была и чета Пушкиных.
Но свет… Жестоких осуждений
Не изменяет он своих:
Он не карает заблуждений,
Но тайны требует для них.
На балу молодой Геккерн вел себя особенно вызывающе по отношению к Наталии Николаевне, словно желая показать свету, что недавняя его женитьба не более чем ширма и он вовсе не намерен отказываться от своих притязаний. Дантес-Геккерн действовал словно по заранее составленному кем-то сценарию и добился успеха: Пушкин был взбешен, его раздражение достигло наивысшего предела.
Письмо поэта, составленное так, что по его прочтении дуэль становилась уже неминуемой, было отправлено барону Луи Геккерну городской почтой 26 января. Трагическая развязка близилась.
Утром в среду 27 января в ответ на просьбу д’Аршиака, секретаря французского посольства и секунданта Дантеса, прислать к нему своего секунданта Пушкин сообщал ему: «Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие переговоры между секундантами <…> я тронусь из дому лишь для того, чтобы ехать на место».
В тот же скорбный январский день, в пятом часу пополудни, в лесу у Комендантской дачи прозвучали выстрелы — снег на Черной речке обагрился кровью…
То видит он: на талом снеге
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
Исход дуэли известен. Три страшных дня провел в смертельных муках поэт…
Из письма Василия Андреевича Жуковского к Сергею Львовичу Пушкину, отцу поэта: «Вообще с начала до конца своих страданий (кроме двух или трех часов первой ночи, в которые они превзошли всякую меру человеческого терпения) он был удивительно тверд».
Из письма князя Петра Андреевича Вяземского Александру Яковлевичу Булгакову: «Арендт, который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видал ничего подобного: такое терпение при таких страданиях!»
В пятницу, 29 января 1837 года, в 14 часов 45 минут оборвалась земная жизнь поэта. И наступило — бессмертие…
…Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
«Его умолкнувшая лира»
«И мнится, очередь за мной…» — строки эти навеяны были внезапной кончиной в январе 1831 года друга поэта Антона Дельвига. Сбылось пушкинское пророчество: следующим из круга близких друзей-лицеистов смерть избрала его…
«Плачь, мое бедное отечество! — горестно восклицал Александр Карамзин. — Не скоро родишь ты такого сына! На рождении Пушкина ты истощилось!»
«Россия потеряла Пушкина в ту минуту, когда гений его, созревший в опытах жизни, размышлением и наукою, готовился действовать полною силою, — потеря невозвратная и ничем не вознаградимая. Что бы он написал, если бы судьба так внезапно не сорвала его со славной, едва начатой им дороги? В бумагах, после него оставшихся, найдено много начатого, весьма мало конченого; с благоговейною любовию к его памяти мы сохраним все, что можно будет сохранить из сих драгоценных остатков…» — предавался грустным раздумьям Василий Жуковский.
«Много готовилось России добра в этом человеке… Внезапная смерть унесла его вдруг от нас — и все в государстве услышало вдруг, что лишилось великого человека», — сетовал Николай Гоголь.
Смерть поэта пробудила лермонтовскую музу. Потрясенный гибелью Пушкина, неизвестный доселе поэт Михаил Лермонтов бросит в лицо его гонителям и убийцам гневные пророческие стихи. За них пожертвует он собственной свободой — будет сослан на Кавказ.
Вскоре после гибели поэта Россия услышит пророчество Федора Тютчева:
… Вражду твою пусть тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь…
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
Отзовется на смерть поэта в том же 1837 году и безвестная ныне поэтесса Надежда Теплова:
Как важны были начинанья!
Увы, сколь кратко бытие!
Но имя славное твое
Веков грядущих достоянье!
Пришли проститься с Пушкиным его самые близкие друзья. Пристально вглядывались в лицо умершего поэта, словно пытаясь навечно запечатлеть в памяти дорогие черты.
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
«Я уверяю тебя, — писал Жуковский отцу поэта, — что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, <таилась> в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь:
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.
«В последние дни жизни Пушкина 25 000 человек приходили и приезжали справляться об его здоровье, — свидетельствовал Алексей Хомяков. — Это все-таки утешительно… Не умели сохранить, но умели пожалеть».
…Отпевали Александра Сергеевича первого февраля в церкви Спаса Нерукотворного, что находилась неподалеку от последнего дома поэта, на Конюшенной площади. Хотя поначалу отпевать его предполагалось в церкви Адмиралтейства, где временно размещался Исаакиевский собор. (Само здание собора было еще в строительных лесах.) И в этом своем великом горе Наталия Николаевна нашла в себе силы: настояла, чтобы мужа похоронили во фраке, а не в камер-юнкерском мундире, который он так не любил…
Властями все было сделано для того, чтобы прощание с Пушкиным прошло тайно и незаметно, под покровом ночной темноты. Было ли то продиктовано боязнью народных волнений, завистью ли врагов поэта к его уже посмертной славе, — кто знает. Только полицейские чины явно переусердствовали, выполняя полученные указания. И для людей, близких к Пушкину, все это казалось унизительным. Василий Жуковский с возмущением писал графу Бенкендорфу: «…Назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью, с какой-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились об умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей проводили тело до церкви. Какое намерение могли в нас предполагать? Чего могли от нас бояться?»