И, наверное, не менее удивительным было то, что утром того памятного дня я дозвонилась до Надежды Георгиевны Бэр, далекой наследнице поэта.
Позже узнала, что звонить в воскресные дни домой кому-либо во Франции не принято и почитается чуть ли не посягательством на частную жизнь. Выходные предназначены только для семьи и посвящены сугубо житейским делам. Своим телефонным «вторжением» я нарушила все незыблемые правила, годами спрессованные в жесткий этикет.
…Незнакомый женский голос отозвался на другом конце Парижа. Я назвала свое имя, рассказала о книге и ее будущей презентации. Спросила мою собеседницу, возможно ли сегодня увидеться с ней?
— О нет, — сдержанно ответила Надежда Бэр, — воскресный день я провожу с мужем…
Договорились о встрече в понедельник. Итак, у меня полностью свободный день. Пушкинский день в Париже!..
Я бродила по самым поэтическим парижским уголкам: Латинскому кварталу и набережной Сены, Люксембургскому саду и каштановым аллеям Тюильри, Монмартру и Елисейским Полям.
После предъюбилейной Москвы, перенасыщенной пушкинскими изображениями, Париж производил какое-то странное впечатление: было непонятно, почему на бульварах нет привычных транспарантов с изображениями лиры, гусиных перьев и прочих поэтических атрибутов, а в витринах дорогих бутиков и кафе не видно портретов поэта? Словно попала в некий ирреальный мир…
Французская столица жила своей обычной празднично-туристической жизнью, и ей, конечно же, не было никакого дела до юбилея Александра Сергеевича.
И все-таки три портрета Пушкина — три явления поэта! — в тот день в Париже мне удалось увидеть: один — за задним стеклом промчавшегося мимо «Рено», второй — в витрине выставочного центра на улице Новый мост и третий — в газетном киоске на Елисейских Полях на первой полосе «Русской мысли».
Почти случайно — так хотелось посидеть в тиши после суетного дня — зашла в собор Парижской Богоматери, знаменитый Нотр-Дам. И попала на воскресную вечернюю службу.
Величественные аккорды органа заполнили собой все огромное пространство. Мощные, взмывающие вверх звуки вновь и вновь, казалось, пытались пробиться сквозь монолит каменных сводов и вырваться, наконец-то, за их пределы, — к свету. И будто в согласии с неземной музыкой вспыхивали и переливались всеми красками драгоценные витражи…
Роман Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» Пушкин читал в счастливейшее время после свадьбы, в конце мая — начале июня 1831 года (возможно, и в свой день рождения!). «Во всем этом вымысле много изящного», — признавался он в одном из писем. И добавлял, что от некоторых сцен «дух захватывает». Значит, хотя бы мысленно, поэт все-таки побывал в Нотр-Даме.
«И тогда привычное сновидение перенесло его в дальний Париж…»
На мгновение показалось — торжественная месса в знаменитом соборе и вся божественная красота вокруг — в честь Пушкина. Быть может, так, потаенно, Париж почтил память русского гения?
«Послан был в Париж»
В далеком 1717-м русский царь Петр Великий, будучи во Франции, оставил в Париже своего питомца и крестника Абрама Ганнибала, дабы тот в совершенстве изучил артиллерийские и фортификационные науки. Сколько трудов написано было позже исследователями о годах обучения прадеда поэта в военной школе Ла-Фер, о службе его в армии короля Франции Людовика XV и участии в войне с Испанией. Но все эти академические тома не в силах соперничать с небольшим, всего в несколько десятков страниц романом, где вся удивительная жизнь Абрама Ганнибала, полная взлетов и падений, счастливых случайностей и гонений, воссоздана и преображена гением его великого правнука.
И первые страницы «Арапа Петра Великого» посвящены жизнеописанию «царского негра» в Париже и его страстной любви к французской графине.
«Сильнейшие узы привязывали его к Парижу. Молодой африканец любил». И как ни тяжело было Ганнибалу покидать милую ему Францию, но, повинуясь воле своего высокого покровителя, он вернулся в Россию, северную страну, чтобы в будущем стать ее достойнейшим гражданином и немало порадеть для ее блага.
Как полна необычных совпадений история, как любит оставлять свои знаковые «зарубки» на бесконечной спирали событий! Спустя ровно двести лет, как Абрам Ганнибал «послан был в Париж», в 1917-м его далекие потомки покинули большевистскую Россию и навсегда обосновались во Франции, ставшей родиной для их детей и внуков.
И мне предстояла встреча с Надеждой Бэр, урожденной Воронцовой-Вельяминовой, внучкой «царского арапа» в девятом колене и прапраправнучкой Пушкина.
…Ее парижский адрес у меня есть. Доехать нужно до станции метро «Алезия», а там, на улице с тем же названием и нужный мне дом. Пытаюсь разобраться в хитросплетениях парижского метро: его схема напоминает фантастическую многоножку, «скроенную» из разноцветных линий. Страшно лишь поначалу — главное понять, что ориентироваться нужно на конечные станции каждой из линий. Утешаюсь, что здесь не так безнадежно, как в токийской подземке, где все указатели пестрят иероглифами, тайнописью для непосвященных.
Очередной переход… Беспомощно кружу по пересадочной станции, пытаясь попасть на нужную мне линию. Будто в лабиринте. И вдруг слышу русскую речь: «Куда вам нужно?»
Отрываю глаза от карты-схемы. Мужчина лет сорока в потертом светлом костюме и с большой пластиковой сумкой повторяет свой вопрос.
— До «Алезии» не доедете — ветка перекрыта. Бастуют работники, у них на прошлой неделе погиб контролер. Идите за мной. Тут пешком — не так далеко.
По дороге разговорились. Петр, как представился незнакомец, живет в Париже уже лет десять, но постоянной работы нет, и в будущем не предвидится. И пока мы шли, он на все лады проклинал коммунистов и демократов, новых русских и всех французов заодно. Видно, несладко живется Петру из подмосковной Балашихи в славном городе Париже. Испытание эмиграцией проходят далеко не все. Но и я приглашена в гости в семью, где об эмиграции знают не понаслышке.
…Дверь открыла сама Надежда Бэр — моложавая стройная женщина. Пригласила войти. Вхожу в полумрак большой гостиной и словно попадаю в давно забытый мир: старомодные кожаные кресла, секретеры и бюро старинной работы со множеством затейливых безделушек, пожелтевшие гравюры с видами пушкинского Петербурга на стенах.
— Вот только сегодня взяла гравюры из мастерской — заметив мой взгляд, поясняет Надежда, — старые стали, нуждались в реставрации. Отец ими очень дорожил…
Георгий Михайлович Воронцов-Вельяминов, отец Надежды, всю свою жизнь проработавший инженером в одной из французских компаний, был хорошо известен в России. И не только как потомок поэта, но и как автор оригинальных пушкиноведческих трудов и бескорыстный даритель фамильных раритетов. Это он передал пушкинскому музею, мемориальной квартире поэта на Мойке, 12, драгоценную реликвию — печатку Наталии Николаевны Пушкиной с вырезанными на ней инициалами «Н. Н.» и, по семейному преданию, подаренную ей мужем. Он первым привез в Михайловское из Парижа старинную бутылку из-под шампанского, воспетого Пушкиным, — знаменитой фирмы Моэта.
Надежда Георгиевна вздохнула:
— Знаете, после смерти отца, а это случилось внезапно, а потом — и матери я сняла их портреты со стены. Ну нельзя же мне все время смотреть на них и плакать. Я храню их образы в сердце.
В ее памяти живы светлые воспоминания детства, и самые дорогие из них связаны с отцом. Помнится, как вечерами отец читал главы из «Пиковой дамы», а они с сестрой Аней, забравшись в кресла, слушали его. И было немного страшно, замирало сердце, и казалось, что свершается некое великое таинство, неподвластное их детскому разуму… Или вот отец принес домой целую кипу пластинок с записью оперы «Евгений Онегин». Сама собой сложилась семейная традиция: перед сном включали проигрыватель, и дети слушали гениальную музыку, соединенную с пушкинскими стихами.
Родители сделали все, чтобы дочери не забыли русский язык. Дома, конечно же, говорили только по-русски. И Надежда, и Анна ходили в так называемую «четверговую школу», где по четвергам, а это были дни, свободные от занятий во французской школе, занимались русским языком.
Наде шел четвертый год, когда не стало дедушки Миши. Запомнился ей этот горький день, запомнился и любимый дедушка, такой странно-неподвижный… О его жизни знает из рассказов отца.
— У деда Михаила Павловича трудная судьба. Счастливым было, пожалуй, только детство. Прошло оно в Белоруссии, в Вавуличах, родовом имении.
…А как любили окрестные крестьяне Наталию Александровну за ее незлобивость, всегдашнюю готовность помочь ближнему не только словом, но и делом!
— Талантливая была прабабушка — увлекалась поэзией, рисовала — сохранились ее романтические пейзажи. А вот ее стихи не уцелели. Если хотите, я вам покажу фотографию, где она совсем молодая…
Еще бы не хотеть — ради одного этого стоило ехать в Париж! Из книжного шкафа извлекается на свет пухлый альбом. На первых страницах — портреты Александра Сергеевича и Наталии Николаевны, их детей, внуков.
…Фотография Наташи Пушкиной. Нежный девичий профиль с чуть припухшими губами. Имя свое — Наталия — получила в честь бабушки Наталии Николаевны.
Еще снимок, сделанный после свадьбы с Павлом Воронцовым-Вельяминовым, штаб-ротмистром 13-го гусарского полка, героем Русско-турецкой войны.
На другой, пожелтевшей от времени фотографии, — вся большая семья Воронцовых-Вельяминовых. Хорошо виден старинный особняк с затейливыми резными башенками, с балконом-террасой. Давным-давно нет старого дома в Вавуличах, вот только и остался этот снимок на память о разоренном родовом гнезде.
— Как-то друзья пригласили меня в Абрамцево под Москвой, — вспоминает Надежда, — и мне почудилось там, что похожий дом был у моей прабабушки. Верно, в таком же русском доме родился и мой отец. Я долго бродила по старому заросшему парку и вдруг наткнулась на сказочную избушку-беседку. Подошла и молодая женщина с детьми. И вот она обняла своих деток и с чувством начала читать знакомые строки: