Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках…
Я была потрясена, даже слезы на глазах выступили: так любить Пушкина могут только в России! И передавать любовь по наследству!
Как тут было не согласиться…
— Вот все говорят: вы потомки Пушкина, и уже за это вас любят, — Надежда резко вскинула голову, словно вступая в давний спор с невидимым оппонентом. — Но почему?! Мы этого не заслужили. Любой русский может называть себя потомком Пушкина и подчас будет иметь на то больше прав, чем настоящие праправнуки, напрочь забывшие русский язык. Честно говоря, я не люблю встречаться с журналистами, которые ищут лишь фамильное сходство и отказывают тебе в самодостаточности…
Надежда Георгиевна перелистнула альбомную страницу. Со старого снимка с надорванным уголком строго и пристально сквозь круглые очки смотрел юноша с удивительно тонкими чертами лица.
— Феодосий Воронцов-Вельяминов, — пояснила Надежда, — младший брат деда. В 1914-м, когда началась Первая мировая, он хотел отправиться на фронт. Но были проблемы со здоровьем — сильная близорукость, — и в армию его не взяли. Тогда Феодосий упросил брата Михаила, чтобы тот посодействовал ему попасть в действующую армию добровольцем. Дедушка помог.
А Феодосий, ему шел двадцать шестой год, и он готовился стать историком-востоковедом, в одном из первых боев в Восточной Пруссии погиб — как в песне, — «ведь был солдат бумажный…».
Всю свою жизнь дедушка считал себя невольным виновником ранней смерти брата, корил себя и очень переживал…
На этой же альбомной странице — фотография и самого Михаила Павловича: вот он зимой в овчинном полушубке возится с огромным дворовым псом.
— Подождите, я покажу вам семейные реликвии, — Надежда ставит на журнальный столик две шкатулки, — их своими руками смастерил дед. Вот эту, из карельской березы, он украсил чеканкой — «русской тройкой». А этот ларец — для меня очень дорогой: это и послание деда, и его завещание нам, внукам.
На крышке деревянного ларца — инкрустированный герб Воронцовых-Вельяминовых. Рядом две даты: 1027 и 1927. Девятьсот лет знаменитому роду, берущему свои истоки в глубинах Древней Руси! Помнил Михаил Павлович и на чужбине о славной родословной, словно незримой пуповиной соединявшей его с Россией.
Примечательна и надпись славянской вязью на ларце: «Великая смута на Руси и разсеяние во языцах». Как же болело сердце у правнука поэта, как скорбела его душа за все неправедное, что творилось в родном отечестве! Взяла в руки заветный ларец: дерево — материал благодарный, памятливый — годами хранит тепло рук мастера.
…Резко зазвонил телефон. Надежда вышла в другую комнату и вскоре вернулась. Оказалось, звонила из Италии ее родная сестра Анна. Когда с Анной я встречалась в ставшей для нее родной Флоренции, она поделилась со мной радостной вестью: у ее дочери Кати вот-вот должен родиться ребенок…
У Екатерины уже двое симпатичных белоголовых мальчуганов — четырехлетний Миккеле и двухлетний Петро. Муж Кати — Матео Бикокки — итальянец, художник-график. А сама она — актриса театра. Задумала интересный проект: в детском госпитале актеры разыгрывают смешные сценки из больничной жизни — смех снимает у детей стресс, и лечение идет успешней…
Поистине этот день был полон для меня новыми знакомствами. Вернулся с работы Стефано, старший сын Анны. Стефано Тури — выпускник Флорентийского университета, но работу на родине оказалось найти трудно, вот он и перебрался в Париж к родной тетушке. И к кузену Гавриилу, младшему сыну Надежды Бэр, с которым у него помимо родственных — самые теплые дружеские отношения.
Разговор продолжился, и теперь мы уже вчетвером рассматривали старый семейный альбом. Надежда показала детскую фотографию отца, сделанную в белорусских Вавуличах незадолго до революции. Сказала, что это ее самая любимая…
На залитом солнцем деревенском дворике белоголовый карапуз с ломтем хлеба в руке почти затерялся средь сбежавшихся к нему «хохлаток». Трехлетний Одик — это детское имя так и осталось за ним — безмятежно улыбается и ведать не ведает, как скоро круто изменится вся жизнь и каким испытаниям в будущем подвергнет его судьба.
То, что семья дедушки спаслась в том страшном 1917-м, считает Надежда Георгиевна, иначе как чудом не назовешь. В один из ноябрьских дней в дом к Михаилу Павловичу ворвались чекисты. Был поздний вечер, горела лампа в гостиной над круглым столом, а сам хозяин спокойно читал за ним газету.
«Где тут гражданин Воронцов-Вельяминов?» — раздраженно выкрикнул человек в кожанке. Михаил Павлович и бровью не повел, продолжая невозмутимо читать, а его супруга Евгения, бабушка Надежды, чуть слышно прошептала, что мужа нет дома. Незваные гости перерыли все комнаты и кладовки, обшарили чердак и подвал большого дома и, с грохотом хлопнув дверью, ушли. Той же ночью, переодевшись, Михаил Павлович вместе с женой и двумя малолетними сыновьями сумел сесть на последний поезд, отбывавший в Ригу. Оттуда перебрался в Германию, где работал на шахте. А затем, скопив тяжким трудом немного денег, поселился с семейством во Франции. Тернист путь русской эмиграции…
— Когда я вижу по телевизору беженцев, из какой бы страны они ни были, всегда представляю семью деда: вот так и они, нищие, бежали из России, потеряв там все. Но зла на свою родину ни мой дед, ни мой отец никогда не держали и только мечтали вернуться домой.
Пока Надежда Георгиевна рассказывала о злоключениях, выпавших на долю ее близких, Гавриил приготовил изысканный ужин. В комнате витали тонкие дразнящие запахи, а на большом овальном столе, сервированном со всеми премудростями французского этикета, уже были расставлены приборы и водружена запотевшая бутылка белого вина.
— Гавриил прекрасно готовит и понимает в этом толк, — Надежда Георгиевна довольно улыбнулась. — У него целая библиотека по кулинарии. Вот сейчас вы попробуете его блюдо — тушеное мясо с… брюквой под грибным соусом. Во Франции вдруг проснулся интерес к самым простым и забытым овощам.
Приготовлено все было отменно, и брюква, которую я пробовала впервые в жизни, напоминала какой-то заморский деликатес. Музы поварского искусства явно покровительствуют Гавриилу Бэру. Ведь и Александр Сергеевич, его великий предок, хоть и любил простую пищу, все-таки слыл гурманом. А французскую кухню жаловал особо. Как знать, не проявилась ли эта наследственная черта через поколения и у его далекого потомка?
Вероятно, лучше всех оценит кулинарные способности Гавриила его будущая супруга. Но пока Гавриил о женитьбе не помышляет. А вот его старший брат Дамиан в сентябре 1998-го женился.
Его избранницей стала симпатичная девушка Александра Фортунато, русская по происхождению, хотя и носит итальянскую фамилию. Венчание по православному чину состоялось в парижском Сергиевом подворье. А свадьбу праздновали в одном из средневековых французских замков. На семейное торжество собрались все родственники жениха — они же потомки поэта: Михаил Воронцов-Вельяминов и его сестра Ольга Бодело, Анна Тури со своими детьми и внуками. И, конечно же, друзья.
— Да вот, все они здесь на снимке вместе с молодыми, — Надежда протягивает мне свадебную фотографию. — Пожалуйста, если вам интересно, возьмите.
Да лучшего подарка и представить нельзя! На прощание мы все вместе сфотографировались в гостиной на фоне старой картины — живописного эскиза к давней театральной постановке, — сцене дуэли Онегина с Ленским: Гавриил и Стефано расположились в креслах, а мы с Надеждой Бэр стали за ними.
— В доме это был любимый уголок отца. Когда отца не стало, я спросила совета у сыновей — не сменить ли нам эту квартиру, где столько воспоминаний, и горьких тоже? И они в один голос ответили: нет! Признаюсь, другого ответа в душе я и не ожидала… Здесь все — и стены, и вещи — помнят отца: и эти кресла, и книги, и гравюры, и даже этот букет засохших полевых цветов, собранный им когда-то в Михайловском.
Это его дом… Русский дом в Париже. И мой тоже.
… Надежда проводила меня до метро. Этому дню и завершиться было суждено самым неожиданным образом. На станции «Буасьер», где я должна была выходить, совсем пустынной в тот поздний час, по противоположной платформе прохаживался негр-полицейский с огромным ротвейлером на поводке. Черный человек и черная собака удивительно гармонировали между собой и казались неким единым фантастическим существом.
Недолго думая, я достала фотоаппарат, — какой должен быть кадр! — и вспышка выхватила из полумрака две фигуры: полицейского и собаки. В ту же злополучную секунду меня осенило: нельзя же фотографировать полицейских! Да еще во время службы, да к тому же в метро! Я нарушила все правила! Но было поздно: полицейский резко повернулся и сделал мне знак рукой — стоять на месте!
Пришлось повиноваться. Гроза надвигалась — темнокожий страж со своим огромным злобного вида псом шагал прямо ко мне. Он был на редкость черен и некрасив, и по всему чувствовалось, что еле-еле сдерживает гнев. Видимо, помимо всех правил, нарушенных мной, я нечаянно вторглась и в тонкую сферу расовых отношений — явно его мужское самолюбие было уязвлено.
Диалог был долгим и эмоциональным. Полицейский жестами требовал (и вполне законно!), чтобы я достала из портфеля фотоаппарат. Я, в свою очередь, всячески сопротивлялась этому, пытаясь объяснить, что хотела снять на память только пса-симпатягу. Оправдания были беспомощными, и дело принимало для меня совсем плохой оборот. Теперь-то уж точно пленка с такими редкими кадрами парижских потомков поэта будет неминуемо засвечена, а мне придется продолжить беседу в каком-нибудь полицейском участке. И кто только меня под руку толкнул?!
И вдруг, сама не зная почему, я стала объяснять чернокожему стражу порядка, что в Париже давным-давно жил прадед русского поэта Пушкина Абрам Ганнибал и что сам он был родом из Африки. Вряд ли мой невольный собеседник знал что-либо о Пушкине, а уж тем более о Ганнибале, но глаза его, до сих пор зло смотревшие на меня, вдруг потеплели, и он чуть заметно улыбнулся. Улыбнулась и я. Фантастика, да и только — самое несуразное мое объяснение неожиданно возымело силу! Что ж, случилось чудо — меня отпускали с миром. На прощание мы пожали друг другу руки, и мне даже было позволено погладить ротвейлера, дружески вильнувшего обрубком хвоста…