Истории этой я нисколько не поверил. Уже один только эпизод с духами был совершенно фальшивым: в комнате и продохнуть-то нельзя бы было, коли они, как утверждала молодая дама, «вылили на себя все духи».
Спустя несколько месяцев после этой деликатной беседы я получил приглашение в дом Александра Сергеевича для оказания услуг его приболевшей супруге. В письме он извинялся за то, что сразу же не воспользовался моим медицинским опытом, и очень вежливо просил меня прийти к нему в дом. Конечно, я поспешил к нему.
Как я уже говорил, была Наталья Николаевна несомненной красавицей. Однако лицо ее, хоть и прекрасное, было лишено той яркости выражения, что порой оживляет и самые заурядные черты. Походила она на куклу, коей для имитации жизни нужны веревочки кукло-водителя. В отсутствие этой поддержки голова Натальи Николаевны бессильно поникала, поникали и плечи, безвольно опускались руки. В отличие от Надежды Осиповны и в старости, и в болезни остававшейся деятельной и говорливой, Наталья Николаевна могла оставаться в праздном безделии целый день. Она проводила время, с улыбкой наблюдая за детьми, лениво перелистывая страницы книги (не могу сказать «читая») или просто глядя в окно.
По некоторым признакам понимал я, что и ее не обошла стороной hysteria, поразившая многих светских дам. Однако имела эта женщина черту, весьма привлекательную: что бы она ни говорила, самый вздор облекался в ее устах подобием глубины и мысли, неким поэтическим очарованием. Справедливости ради замечу, что была она хорошей, внимательной матерью и за детьми, за их здоровьем следила исправно.
Хворь ее оказалась неопасной, связанной с ее благословенным состоянием, но супруги опасались второго выкидыша. Я закончил осмотр пациентки и дал рекомендации, когда лакей доложил, что Александр Сергеевич желает со мной говорить. Лакей проводил меня в его кабинет. Пушкин сидел за столиком с туалетными принадлежностями и полировал свои знаменитые длинные ногти, так напоминавшие впечатлительным особам когти дьявола. Волосы его с прошлой нашей встречи поредели еще сильнее, морщины стали глубже. Он похудел, а цвет лица его стал нездорово желтым. Я не мог не отметить, что выглядел он старше своих лет.
– А я боялся, что здесь, в столице, вы и видеть меня не захотите, – признался я, поздоровавшись.
– Отчего же не захочу? – с удивлением спросил Пушкин.
– Тогда на станции мы с вами беседовали долго и по душам. А будучи с кем-то откровенными, люди потом часто жалеют об этом и сторонятся того, кто вызвал их на откровенность.
– Это верно, – с улыбкой кивнул Пушкин. – Но вы, как я вижу, не употребили мою откровенность во зло – это я бы уже знал.
Он предложил мне сесть и спросил, какие рекомендации я дал Наталье Николаевне. Я повторил супругу то, что уже говорил ей самой: отдыхать, корсет шнуровать не туго, ходить, прогуливаться часа по два в сутки.
– Я стану следить, чтобы она не напроказила и вас слушалась, – пообещал он.
В руках у Александра Сергеевича была книга.
– Что вы читаете? – полюбопытствовал я.
– Да вот читаю историю одной статуи, – ответствовал Александр Сергеевича.
Я пригляделся внимательнее и разобрал, что это Евангелие.
– Зачем же вы такое говорите, Александр Сергеевич? – изумился я. – Понимаю, я человек перед вами небольшой, со мной можно не церемониться, но я если я донесу, что вы безбожник, бумагу подам? И вас за это накажут.
Пушкин смутился не на шутку.
– Я думаю, вы не станете доносить, – проговорил он. – И я вовсе не хотел задеть ваши чувства.
– Но зачем же вы так нехорошо сказали? – спросил я.
– Да так, – ответил он, – само как-то с языка слетело. Вы не станете обижаться?
– Не стану.
– Вы это правдиво говорите? – уточнил он.
Вид у него был настолько виноватый, что мне стало неловко.
– Правдиво и от всего сердца, – заверил его я. – Атеист вряд ли бы стал читать наедине с собой Евангелие. Да к тому же «Демон» и многие другие стихотворения показывают, что в душе вашей таится глубокая, благотворная теплота, источник самого искреннего верования.
– Ах, как вы красиво выразились! – полувосхитился, полупосмеялся Пушкин. – Да, Святой дух иногда мне по сердцу, но обычно я все же предпочитаю Гёте и Шекспира. И меня не раз обвиняли в атеизме. Даже и доносы на меня писали.
– Как я сумел понять, Александр Сергеевич, – сказал я, – обвиняли вас во многом. Но все ли обвинения правдивы?
– Лгут много, – кивнул поэт, – Все возмутительные рукописи ходят под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. От дурных стихов не отказываюсь, надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших, признаюсь, и силы нет отказываться. Слабость непозволительная. Однако были времена, когда я брал уроки чистого афеизма.
– И кем же был ваш учитель? – поинтересовался я.
– Дело было в Одессе… – Пушкин стал очень серьезен и невесел. – Отец графа Воронцова был послом в Англии. Следует ли удивляться, что личным врачом Михаила Воронцова стал выдающийся английский хирург Хатчинсон, единственный умный афей[6] из всех, кого я встречал. В самом доме наместника я часто встречался с этим глуховатым философом, доктором-англичанином, который и учил меня философии атеизма. Он исписал листов тысячу, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, творца и правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная. Впоследствии он сделался невольным орудием моей катастрофы.
В том перехваченном письме, послужившем поводом для подлого доноса на меня Воронцова, говорилось именно о его уроках.
– А что же сам Хатчинсон?
– Долечив болевшего Воронцова, он подал в отставку и уехал в Англию, как ни просило его остаться сиятельное семейство.
Мы оба молчали с минуту.
– Знаете, – вдруг с жаром проговорил Пушкин, – чтобы вы совсем на меня не обижались, пользуйтесь моей библиотекой. Каких авторов вы предпочитаете? Наверное, скучных?
– Да, наверное, скучных, – сухо подтвердил я.
– И это замечательно! – возликовал он. – В тюрьме и в путешествии всякая книга есть Божий дар, и та, которую не решитесь вы и раскрыть, возвращаясь из Английского клуба или собираясь на бал, покажется вам занимательна, как арабская сказка, если попадется вам в каземате или в поспешном дилижансе. Скажу более: в таких случаях чем книга скучнее, тем она предпочтительнее. Книгу занимательную вы проглотите слишком скоро, она слишком врежется в вашу память и воображение; перечесть ее уже невозможно. Книга скучная, напротив, читается с расстановкою, с отдохновением – оставляет вам способность позабыться, мечтать; опомнившись, вы опять за нее принимаетесь, перечитываете места, вами пропущенные без внимания, etc. Книга скучная представляет более развлечения. Понятие о скуке весьма относительное. Книга скучная может быть очень хороша; не говорю о книгах ученых, но и о книгах, писанных с целью просто литературною. Многие читатели согласятся со мною, что «Кларисса» очень утомительна и скучна, но со всем тем роман Ричардсонов имеет необыкновенное достоинство. Ну так согласны даровать мне свое прощение в обмен на скучные книги?
Он выглядел таким расстроенным и огорченным, что я поневоле улыбнулся и пообещал простить его от всей души. Я назвал свои предпочтения, среди которых оказалось и имя англичанина Шекспира. Пушкин возликовал.
– Вы читаете по английски? – спросил он.
– Немного, – признался я. – Предпочитаю все же немецкие переводы… или французские, хоть и не так хорошо знаком с этим языком.
– Вы не назвали русских переводов, – с улыбкой проговорил Пушкин. – И правильно! Все они выполнены не с оригинала, а с французских и немецких версий. Где у Вронченки сила и свобода Шекспировы? Все у него связано, все приневолено, везде виден труд, везде русский язык изнасилован. А вы видели перевод Ротчева? Каков! Переводил с шиллеровской переделки и озаглавил: «Макбет. Трагедия Шекспира. Из сочинений Шиллера». – Пушкин рассмеялся, но без веселья. – И Вельяминов, и Висковатов, и Гнедич, следуя дурной традиции, уродуют английского поэта, холостят его дух! Мой опальный друг Кюхля влюблен в своего английского тезку. Он перевел несколько пьес Шекспира, но ни один перевод не увидел свет, а жаль: они неплохи… Хотя и он тоже переводил «Сон среди летней ночи» с немецкого.
– Возможно, для российской публики Шекспир несколько груб, – предположил я. – Не зря же цензура…
– Цензура! – взъярился Пушкин. – Чопорная и стыдливая дура! А чего можно ожидать от критики, извечно озабоченной фобиями и маниями, – от критики, оценившей «Отелло» как «беспутнейшую из пьес»…
– Но перевод Полевого неплох, – робко напомнил я о книге, только-только увидевшей свет. Я ожидал возражений, но Пушкин со мной согласился.
– «Мы плачем вместе с Гамлетом и плачем о самих себе», – процитировал он фразу автора и тут же продолжил: – Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и разносторонние характеры. У Мольера скупой скуп – и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. Когда я писал своего «Бориса Годунова», то расположил свою трагедию по системе отца нашего Шекспира. Ах, что это был за человек! Как мелок по сравнению с ним Байрон-трагик! У меня кружилась голова после чтения Шекспира. Я как будто смотрел в бездну… Помните, вы спрашивали меня о вдохновении? Замысел «Графа Нулина» возник у меня при чтении «Обесчещенной Лукреции». И как мне обидно за «Анджело». Вначале я хотел просто перевести пьесу «Мера за меру», а получилась поэма. Критики думают, что это одно из моих слабых сочинений, тогда как ничего лучше я не написал.
Я совершенно искренне признался, что поэма эта мною читана и мне понравилась очень.