Мой бедный Ленский! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Он с сарказмом и горечью смеется над тщетностью своих поисков (1826–1827 гг.):
Восторги наши своенравны.
Им очень кажутся забавны;
И право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждем.
Любовь в безумии зовем,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких, и страстей.
Но в то же время Пушкин судорожно тянется к своей мечте, придумывает таких женщин: Ксения Годунова («Я и мертвому буду ему верна»), Донна Анна («Вдова должна и гробу быть верна») и, наконец, Наталья Гончарова…
Наталья Гончарова – это последняя соломинка и последнее разочарование. Сравните: 5 апреля 1830 г.: «Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее, но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня ад».
29 января 1837 г.: «Отправляйся в деревню, носи по мне траур два года и потом выходи замуж, но только не за пустозвона».
Вот так! Мечты несбыточны. Зачем требовать невозможного? Да и можно ли такое требовать от женщины, если ей это не дано?! А времени, чтобы удостовериться в этом, было предостаточно. Пусть она только соблюдет приличия света, а я останусь со своим адом и унесу его в могилу.
Гончарова вопреки своему желанию вынуждена была выполнить волю первого своего мужа (царь отказал ей в ходатайстве остаться в Петербурге после смерти Пушкина). Выполнила, как всякая женщина, никогда не любившая. Но разве в этом была истинная воля поэта! Натали расписалась в том, что, живя с человеком, не жила им. Бог ей судья. Сердцу не прикажешь любить, даже если рядом великий. Что женщине с этого величия.
Но какова Ахматова! Она же талантлива; она все это знает досконально – все факты, все произведения. Все нанизывает тонко на заранее заготовленный вывод. Подумать только: Пушкин – кающийся грешник, юбочник, боящийся возмездия по принципу «око за око» (с той лишь разницей, что «око» не то)! Вот уж воистину как можно из человеческой трагедии сделать водевиль. Всего лишь надо чуть сместить акценты. Человек пронизан мечтой о великой любви, о Женщине с большой буквы (как принято теперь говорить в наш век штампов), а по пути – захвачен изначальным стремлением, инстинктом мужчины безраздельно и полностью обладать женщиной. Инстинкт Адама. А это чувство трактуется как страх перед женщиной, как комплекс вины перед ней, как априорное оправдание любой женской слабости только потому, что это слабость (ничего себе слабость, которая так гнет и ломает сильный пол).
Ахматова идет напролом: «Пушкин бросает Онегина к ногам Татьяны, как князя к ногам дочери мельника. У Пушкина женщина всегда права – слабый всегда прав» (с. 169).
Таков, по мнению Анны Андреевны, Пушкин-моралист.
Поставить знак равенства между князем из «Русалки» и Онегиным, можно только в крайней запальчивости. (Не говоря уже о том, что Пушкин никогда не бросал своего князя к ногам дочери мельника.) По существу и по форме отношения между Татьяной и Онегиным принципиально отличаются от отношений «князь – дочь мельника». В последнем случае рассказывается история (банальная) о совращении бедной девушки лицом знатного происхождения. Здесь морализм четко выражен: черное – черное, белое – белое; порок сначала торжествует, но в конечном счете наказан угрызениями совести. Любовь права. Именно любовь, а не женщина сама по себе только потому, что она женщина, и притом слабая. Этого тоже нельзя упускать из виду.
Ну а как там у Евгения с Татьяной? Кто «прав», а кто «виноват»? Там ситуация посложнее, и она, как нам представляется, «не работает» на схему Ахматовой.
Обратимся сначала к первому объяснению Онегина и Татьяны. С одной стороны – молодая девушка, почти девочка, сугубая провинциалка (Пушкин много строк уделяет описанию той обстановки, в которой жила и воспитывалась героиня), напичканная сентиментальными романами[22], подталкиваемая намеками и предположениями соседей[23], пораженная светскими манерами Онегина, его непохожестью на всех, кто ее окружает. Влюбляется не в Онегина, как он есть, а в придуманного ею человека, персонифицируя в Евгении свои книжные представления об идеальном герое[24].
Влюбленности Татьяны предшествовали лишь две-три встречи в семейном кругу в обстановке провинциальных «салонных» (застольных) бесед. Пушкин как бы сам поражается скудости «материала», достаточного для возникновения чувства первой влюбленности:
Ужель влюбиться с первой встречи
Она в Онегина могла,
И чем увлечена была,
Какой в нем ум, какие речи
Ее пленить успели вдруг?
Влюбляется, не зная Онегина, как в икону, истово веря, что именно так выглядит ее бог. Чувство это прекрасно, но оно не есть любовь. То, что впоследствии этот первый порыв перерастет в любовь, не меняет дела. Ведь это произошло значительно позже и в немалой степени под воздействием последующих событий, возникших препятствий (отказа Онегина, гибели Ленского и бегства Онегина из деревни, посещения дома Онегина). Лишь побывав в кабинете Евгения, ознакомившись со стилем его жизни, библиотекой, Татьяна начинает понемногу понимать (в известной мере, критически оценивать) своего возлюбленного, видеть в нем живого человека в совокупности достоинств и недостатков:
Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает,
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее – слава Богу —
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?…
Уж не пародия ли он?
Как видим, здесь уже у Татьяны появляется элемент скептического отношения к избраннику своего сердца. Быть может, это повлияло на ее дальнейшее поведение. Но об этом позже. Важно сейчас другое: все эти метаморфозы, вся осмысленность ощущения Онегина приходят к Татьяне спустя много месяцев, после ее знаменитого любовного послания.
Итак, с одной стороны, юная Татьяна с ощущением девичьей влюбленности, с другой – Онегин, почти на десять лет ее старше, прошедший «огонь, воду и медные трубы» светской жизни, разочарованный в ней и особенно в женщинах этого круга, тяготившийся и жизнью сельского помещика; короче – умудренный опытом мужчина в расцвете сил. Он понимает провинциализм Тани, ее наивную влюбленность, полное незнание жизни, книжность чувств. Конечно, он поражен ее непосредственностью, искренностью, в которой сквозит потенциальная незаурядность. Но она именно потенциальная. Можно ли винить Онегина, что он на ней не акцентировался, может быть, даже пренебрег этим сигналом? Поставьте себя на его место. Факт получения любовного послания от женщины само по себе событие в жизни любого мужчины, событие, которое случается в жизни далеко не каждого мужчины даже сейчас, в век эмансипации. Но учитывая все обстоятельства, о которых говорилось, прикиньте, какова вероятность истолковать этот шаг как проявление неосторожности, горячечности экзальтированной девушки-подростка, а какова – разглядеть за этим проявление глубокой незаурядности женщины, готовой пренебречь «мнением света», домостроевскими представлениями о приличиях во имя большого и глубокого чувства?
Как поступает Евгений, мы все знаем. Но интересно отметить, что этот шаг он делает не без некоторых колебаний: получив письмо, «Онегин живо тронут был»:
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погружался он.
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
И Онегин не обманул Таню. Он был предельно честен с ней. В чем же он неправ? Откуда возникло мнение, что и в этом эпизоде Пушкин якобы утверждает, что «женщина всегда права»? За что Ахматова сулит Онегину возмездие?
Очевидно, потому что он был жесток, отвергнув любовь девушки, решившейся на крайний шаг. Жесток, потому что сделал ей больно. Но по этой логике самые жестокие на свете люди – врачи. Какова альтернатива поведению Онегина?
1) Женитьба на Татьяне.
Но ведь он ее не любит в тот момент! Да и уровень чувства Татьяны (той Татьяны) мы прекрасно знаем. Не аморально ли вступать в брак по принципу «стерпится – слюбится», да еще втягивать в эту историю совершенно наивную девушку, начитавшуюся любовных романов?
2) Воспользоваться легкой победой и поступить, как заправский сердцеед в традициях «светских львов». Т. е. в известном смысле повторить действие князя из «Русалки».
Но ведь как раз Онегин не идет ни по одному из этих путей. Его поведение принципиально отличается от поведения князя. Как же Ахматова может того и другого «в равной мере» швырять к ногам женщины, как провинившихся щенков. Вот уж воистину: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать»!
Кто же здесь тогда прав, а кто не прав? Может быть, не права Татьяна? Она тоже права, права правотой мотылька, летящего на пламя свечи.
Пушкин если и выступает в данном случае как моралист, то моралист намного опередивший свое время. Он не ищет правых и виноватых, понимая, что жизнь не школа со своими отличниками и двоечниками, и нельзя вставать в позу учителя, расставляющего отметки своим героям. Жизнь одновременно и жестока, и справедлива.