28 мая в РК было опубликовано интервью с академиком Николаем Петраковым, опубликовавшим книгу «Последняя игра Александра Пушкина». В интервью шла речь не только о сенсационном раскрытии Петраковым темы дуэли и смерти Пушкина, но и о том, как Институт мировой литературы (ИМЛИ РАН) «замотал» семинар с обсуждением книги, который – по инициативе его же сотрудников – должен был состояться 19 февраля. На другой день после выхода номера РК с этим интервью, в субботу 29 мая, Петракову позвонили из ИМЛИ и сообщили, что семинар все-таки состоится – во вторник, 2 июня. В понедельник 1 июня по следам выступления РК у Петракова взяла интервью журналистка ОРТ Мария Лемешева, а во вторник 2 июня на семинаре в ИМЛИ состоялось обсуждение книги Петракова. В обсуждении приняли участие 5 докторов филологических наук (в том числе – зав. отделом теории литературы Ю.Б.Борев, зав отделом литературы XX века А.М.Ушаков) и другие сотрудники ИМЛИ. Пушкинисты (а пушкинистика в ИМЛИ – отдельное направление) на обсуждение не пришли.
В воскресенье 6 июня, в день рождения Пушкина, в вечерней программе «Время» были показаны интервью Лемешевой с Петраковым и с упомянутыми в РК пушкинистами – И.З.Сурат и Н.Н.Скатовым, а также с Л.М. Аринштейном. Последнего журналистка, видимо, выбрала для интервью, с одной стороны, потому, что у него есть своя версия того, кто был автором «диплома рогоносца», полученного Пушкиным и его друзьями 4 ноября 1836 года, а с другой – в качестве замены упомянутого в РК председателя Пушкинской комиссии ИМЛИ РАН В.С. Непомнящего, который давать интервью отказался, повторив то, что он сказал на заседании комиссии 15 февраля: «Книга Петракова вредна, потому что бросает тень на Александра Сергеевича».
Дружные похвалы всех до единого профессиональных филологов из ИМЛИ и резкое неприятие книги опрошенными в телеинтервью – при явном категорическом нежелании пушкинистов принимать какое бы то ни было участие в ее обсуждении не только в открытой печати, но даже на уровне устного семинара – свидетельствуют, что наша пушкинистика – в глубоком системном кризисе и что книга Петракова стала для нее очередным камнем преткновения, а беспомощность аргументации выступавших в телеинтервью вызывает уныние.
«Такие версии, как петраковская, – заявила Сурат, – они тем опасны, что здесь есть пренебрежение нравственной нормой вообще и нормой дворянина. 600-летний дворянин не мог написать себе подметное письмо. Понимаете?»
Нет, не понимаем. Это почему же не мог? Подметное письмо — это всего лишь письмо, тайно подброшенное (Даль, Ожегов). Вот написать донос царю на кого-то – это сделать Пушкин, как человек чести, действительно не мог; а «наградить» себя «дипломом рогоносца», тем самым прилюдно припечатывая царя, – почему бы и нет? Увы, доктор филологических наук Сурат не понимает психологии пушкинских поступков. Он был бы беззащитен против совместных подлых действий императора-императрицы-Нессельроде-Геккернов, довольствуйся он представлениями Сурат о том, что может себе позволить 600-летний дворянин, а что – нет. Смешно предполагать, что в такой ситуации Пушкин, никогда никому не спускавший оскорблений, встанет в позу беззащитного благородства и не ответит эпиграммой. Его «диплом рогоносца» и есть эпиграмма, направленная против императорской четы, причем эпиграмма, смертельно опасная для ее автора. Если бы он не придумал этого способа взорвать ситуацию, он изобрел бы какой-нибудь другой, но он никому не мог позволить безнаказанно бесчестить его имя.
Можно подумать, что Сурат не прочитала книгу Петракова, продолжая твердить жеваное-пережеванное и ничего в этой истории не объясняющее («жена Пушкина увлеклась Дантесом и, видимо, Пушкину в этом призналась»). Но сегодня у наших пушкинистов этот единственный способ спора и остался: не замечать аргументов оппонента и постоянно повторять свои: «жена Пушкина увлеклась Дантесом», «Дантес влюбился в Наталью Николаевну». Ведь они возражают не потому, что и теперь думают так же, а потому, что согласиться с Петраковым им просто невозможно: у них целые теории и разделы их книг построены на «чистосердечии» и «наивности» Натали.
Директор ИРЛИ (Институт русской литературы РАН, или Пушкинский Дом) Скатов, например, придумал и озвучил в том интервью по телевидению замечательный «аргумент» в пользу этого чистосердечия: «Наталья Николаевна была в высшей степени религиозным человеком, и ничего подобного (связи Натали с императором. – В.К.) просто допустить невозможно». Это равносильно тому, что сказать: религиозный человек не может согрешить. Но ведь это можно сказать только в отношении святого – а уж что Наталья Николаевна не была святой, и доказывать не требуется. Постулат Скатова, конечно, смешной, но куда же ему деваться? Ведь все, что он пишет якобы о Пушкине, – это то, что он пишет о Наталье Николаевне, а все, что он пишет о Наталье Николаевне, гроша ломаного не стоит, если согласиться с петраковской концепцией.
То же самое я мог бы повторить и в адрес Аринштейна: куда ж ему деваться? Ведь если петраковская версия происхождения «диплома рогоносца» справедлива, то летит в тартарары вся версия Аринштейна дуэли и смерти Пушкина. Впрочем, его «открытие» того, что автором рогоносного «пасквиля» был Александр Раевский, и всегда-то было шито белыми нитками. Надо понятия не иметь о чести, чтобы обвинить в столь бесчестном поступке человека, который на вопрос царя по поводу 14 декабря «…вы все знали и не уведомили правительство; где же ваша присяга?» ответил: «Государь! Честь дороже присяги; нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись еще».
А.Барков в своей книге «Прогулки с Евгением Онегиным» показал, что содержание стихотворения «Демон» (1823) с первых строк («В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия…») отнесено далеко вглубь времени относительно 1823 года, когда Пушкин был всего три года знаком с Александром Раевским. Прототипом «демона» этого стихотворения не мог быть Раевский (как это утверждает Аринштейн), – так же как и прототипом героя начатого в том же году «Евгения Онегина», где цинизм Онегина хорошо согласуется с основным содержанием романа. Онегин – не только убийца друга, но и убийца поэта, в романе убийство на дуэли – важная метафора: посредственность – всегда убийца таланта. Увы, всем своим «творчеством» и поведением в нынешней ситуации наши пушкинисты эту онегинскую традицию продолжают. Не случайно же выступление Аринштейна по телевидению было таким откровенно злобным: «В наш век вседозволенности, когда в пушкиноведение вообще поперли все, кому не лень, могут создаваться самые бредовые теории».
К сведению господина Аринштейна, нынче и впредь ни Петракову, ни всем тем, кто захочет принять участие в исследовании жизни и творчества Пушкина, спрашивать дозволения у Аринштейна нет необходимости. Не имеет значения, каким образом человек зарабатывает себе на жизнь или в какой области трудится. Имеет значение только его компетентность: знание контекста быта и нравов пушкинского времени и умение анализировать пушкинские тексты. А в этом Петракову не отказать.
Он, в частности, и показывает в своей книге, что любовь Дантеса к Наталье Николаевне – миф, что так называемые письма Дантеса невозможно цитировать целиком ни в рамках общепринятой версии, ни в изложении версии Аринштейна. «О какой искренности в описании своих чувств к внезапно и навсегда покорившей его женщине («я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни») можно серьезно говорить, – пишет Петраков, – когда Дантес в том же письме, но на другой странице цинично пишет: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее – время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто".»
Совершенно очевидно, что письма были сфальсифицированы, чтобы оправдать поведение Дантеса, прикрывавшего императора; приходится удивляться лишь слепоте пушкинистов, углядевших в этих «письмах» искреннюю любовь.
Однако больше всего в этой истории борьбы с книгой Петракова меня удивило трогательное единодушие пушкинистов, как один сосредоточившихся на том, что «Наталья Николаевна не могла» и что «600-летний дворянин Пушкин не мог». Складывается впечатление, что это единодушие организовано – или, точнее, инициировано. А поскольку единственным печатным откликом на книгу Петракова была рецензия известного литературного критика Бенедикта Сарнова «Тамара ему, конечно, изменила» во 2-м номере журнала «Вопросы литературы» за этот год, то напрашивается вывод, что именно этим выступлением нашего теоретического литературного журнала и задан тон поведению пушкинистов. Хотя Сарнов – не пушкинист, зато журнал – академический, директор ИМЛИ Ф.Ф.Кузнецов – член редсовета журнала, а Сарнов – член редколлегии; пушкинисты могли ведь и прислушаться к этому почти официальному мнению.
Не иначе как все выступавшие по телевидению были введены в заблуждение словами и тоном следующего абзаца рецензии Сарнова:
«Только переживаемым нами сейчас всеобщим одичанием можно объяснить, что академику РАН могло взбрести на ум, будто… Александр Сергеевич Пушкин, такой, каким он был, с его дворянским чувством чести и дворянскими предрассудками, мог затеять такую хитро-мудрую (невольно напрашивается тут другой, более грубый эпитет) акцию по обгаживанию самого себя, – не то что даже просто замыслить этот иезуитский, макиавеллиевский розыгрыш, идея которого могла бы родиться разве только в больном мозгу какого-нибудь Свидригайлова…»
Между тем известно, что Сарнов баловался пародиями, он может и пошутить; например, иначе чем шуткой разве можно назвать слова Сарнова о том, что «Дантес, оказывается, искренне любил Наталью Николаевну»? Сарнов на голубом глазу поиздевался над нашими пушкинистами, а те восприняли его «рецензию» как «руководство к действию». Но ведь нельзя же всерьез принимать обвинение в