цей». Внуки также были в основном на попечении бабушки. Она и няню им подыскала — свою крепостную женщину Арину Родионовну, которую хорошо знала и ценила. На лето всей семьёй выезжали в сельцо Захарово, которое купила Мария Алексеевна недалеко от Москвы.
В 1811 году Мария Алексеевна вернулась в Петербург вместе с семьёй дочери и не покидала её до конца жизни, проводя несколько зимних месяцев в столице, а остальное время в Михайловском (Захарово она продала).
Немногие дошедшие до нас воспоминания современников рисуют очень привлекательный образ Марии Алексеевны и указывают на доброе влияние, которое она оказала на Пушкина, как первая его воспитательница.
По словам её внучки Ольги Сергеевны, «Мария Алексеевна была ума светлого и по своему времени образованного».
«Женщина старинного воспитания, выросшая в глуши России, дочь тамбовского воеводы Марья Алексеевна отличалась здравым, простым образом мыслей…» — писал со слов современников П. И. Бартенев, один из первых биографов Пушкина.
Хорошо знавшая Марию Алексеевну в Москве в начале XIX века Е. П. Янькова рассказывала: «Года за два или за три до французов, в 1809 или в 1810 году, Пушкины жили где-то за Разгуляем, у Елохова моста, нанимали там просторный и поместительный дом, чей именно — не могу сказать наверно, а думается мне, что Бутурлиных… Пушкины жили весело и открыто и всем домом заведывала больше старуха Ганнибал, очень умная, дельная и рассудительная женщина; она умела дом вести как следует и она также больше занималась детьми: принимала к ним мамзелей и учителей и сама учила. Старший внук её Саша был большой увалень и дикарь, кудрявый мальчик лет девяти или десяти, со смуглым личиком, не скажу, чтобы слишком пригляден, но с очень живыми глазами, из которых искры так и сыпались. Иногда мы приедем, а он сидит в зале в углу, огорожен кругом стульями: что-нибудь накуралесил и за то оштрафован, а иногда и он с другими пустится в пляс, да так как очень он был неловок, то над ним кто-нибудь посмеётся, вот он весь покраснеет, губу надует, уйдёт в свой угол и во весь вечер его со стула никто тогда не стащит: значит, его за живое задели и он обиделся, сидит одинёшенек. Не раз про него говорила Марья Алексеевна: „Не знаю, матушка, что выйдет из моего старшего внука: мальчик умён и охотник до книжек, а учится плохо, редко когда урок свой сдаст порядком; то его не расшевелишь, не прогонишь играть с детьми, то вдруг так развернётся и расходится, что его ничем не уймёшь; из одной крайности в другую бросается, нет у него середины. Бог знает, чем это всё кончится, ежели он не переменится“. Бабушка, как видно, больше других его любила, но журила порядком: „Ведь экой шалун ты какой, помяни ты моё слово, не сносить тебе своей головы“»[48].
Не одна Е. П. Янькова говорит об особой привязанности Марии Алексеевны к своему старшему внуку. И он, как можно судить, отвечал ей тем же. Не избалованный вниманием и лаской родителей, мальчик видел в бабушке едва ли не самого близкого себе человека, защитницу от раздражённых придирок матери, был привязан к ней.
Ольга Сергеевна говорила о бабушке, что она «замечательна по своему влиянию на детство и первое воспитание Александра Сергеевича», и вспоминала, что брат, избегая гулять с матерью, «охотнее оставался с бабушкой Марьею Алексеевною, залезал в её корзину и смотрел, как она занималась рукодельем».
В это время она что-нибудь рассказывала. Рассказывать Мария Алексеевна любила и умела.
«Она любила вспоминать старину, и от неё Пушкин наслышался семейных преданий, коими так дорожил впоследствии,— писал П. И. Бартенев.— Она рассказывала ему о знаменитом Арапе Петра Великого и о других родственниках и предках своих и мужа».
«Так, по свидетельству Ольги Сергеевны,— передала она анекдот о дедушке своём Ржевском, любимце Петра Великого. Монарх часто бывал у Ржевского запросто и однажды заехал к нему поужинать. Подали на стол любимый царя блинный пирог; но он как-то не захотел его откушать, и пирог убрали со стола. На другой день Ржевский велел подать этот пирог себе, и каков был ужас его, когда вместо изюма в пироге оказались тараканы — насекомые, к которым Пётр Великий чувствовал неизъяснимое отвращение. Недруги Ржевского хотели сыграть с ним эту шутку, подкупив повара, в надежде, что любимец царский дорого за неё поплатится». Оставшаяся в памяти Пушкина древняя боярская фамилия Ржевских позднее появится рядом с фамилией Ганнибалов на страницах романа «Арап Петра Великого», как и многие детали быта стародавних времён из рассказов бабушки.
Бартенев справедливо замечал, что рассказы «любимой бабушки» имели на Пушкина «поэтическое влияние».
Люблю от бабушки московской
Я речи слушать о родне,
О толстопузой старине…
Но рассказывала Мария Алексеевна не только о предках, о временах стародавних, но и о том, что относилось ко временам не столь далёким и чему она сама была свидетельницей. Запомнился Пушкину её рассказ о первых представлениях фонвизинского «Недоросля». В 1832 году поэт пометил на полях рукописи сочинения П. А. Вяземского о Фонвизине: «Бабушка моя сказывала мне, что в представлении Недоросля в театре бывала давка — сыновья Простаковых и Скотининых, приехавшие на службу из степных деревень, присутствовали тут и следств[енно] видели перед собою своих близких знакомых, свою семью»[49]. Этот примечательный и очень достоверный рассказ бабушки Пушкин мог слышать и 10-летним мальчиком в Москве и 18-летним юношей в Михайловском. Заметим, что сам по себе рассказ этот — свидетельство определённого уровня культурных интересов и понятий рассказчицы уже в её молодые петербургские годы. Хотя сама она выросла в «степной деревне», но с Простаковыми и Скотиниными не имела ничего общего.
Говорила Мария Алексеевна только по-русски. Это отмечал ещё Бартенев, как обстоятельство особо знаменательное для той среды, в которой Пушкин рос, где говорили и писали большей частью по-французски, для детей нанимали иностранных гувернёров и гувернанток. У бабушки выучились внуки читать и писать на родном языке. Все вспоминавшие о Марии Алексеевне отмечают «простоту, ясность и меткость» её русской речи. П. В. Анненков писал о «безыскусственности и мужественности выражения, которыми отличались её письма и разговоры».
Когда Пушкин был отдан в Лицей, Мария Алексеевна писала ему письма. По словам Ольги Сергеевны, «писала прекрасным русским языком, которым так восхищался друг Александра Сергеевича барон Дельвиг». То, что письма Марии Алексеевны очень нравились Дельвигу, утверждал и П. И. Бартенев, на основании рассказов своей тётки Н. П. Бурцевой, которая коротко знала бабушку и мать Пушкина. К сожалению, ничего из переписки Марии Алексеевны со старшим внуком до нас не дошло.
Но Мария Алексеевна осталась в памяти Пушкина навсегда.
В Лицее в 1816 году он написал стихи, в которых перед поэтом, уносящимся в грёзах к безмятежным временам детства, возникает трогательный образ «мамушки», «в чепце, в старинном одеянье»…
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шёпотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
От ужаса не шелохнусь, бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло.
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец…
Эти стихи-воспоминания, несомненно, имеют отношение к Марии Алексеевне Ганнибал.
О ней, можно полагать, вспоминал Пушкин и тогда, когда, сосланный на юг, в 1822 году писал о своей Музе:
Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
Во дни утех и снов первоначальных.
Я ждал тебя; в вечерней тишине
Являлась ты весёлою старушкой
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
Рассказывая в неоконченном «Романе в письмах» о бабушке своей героини, поэт, можно с уверенностью сказать, тоже думал о Марии Алексеевне. «Тому ровно три недели получила я письмо от бедной моей бабушки. Она жаловалась на своё одиночество и звала меня к себе в деревню. Я решилась воспользоваться этим случаем… Бабушка мне чрезвычайно обрадовалась; она никак меня не ожидала. Слёзы её меня тронули несказанно. Я сердечно её полюбила. Она была некогда в большом свете и сохранила много тогдашней любезности».
Бабушка упоминается, и всегда сочувственно, в автобиографических набросках Пушкина.
В первой программе записок, датируемой началом 1830-х годов, есть фраза, которая обычно публикуется так: «Бабушка и её (в оригинале — ея.— А. Г.) мать — их бедность». Однако здесь у Пушкина явно имеет место описка, которая ввела в заблуждение издателей и комментаторов. Должно быть: «Бабушка и моя мать — их бедность». Фразу эту Пушкин вписал между фразами «Отец и дядя в гвардии. Их литературные знакомства» и «Ив[ан] Абр[амович].— Свадьба отца». Вначале после фразы о службе и литературных знакомствах дяди и отца Пушкин написал фразу «Свадьба отца», но, видимо, заметив, что, много говоря о Сергее Львовиче и его семье, он ни словом не обмолвился о Надежде Осиповне и её семье, зачеркнул слова «Свадьба отца» и вставил фразу о бабушке и матери, их бедности; затем в связи с нею назвал Ивана Абрамовича Ганнибала и уже потом упомянул о свадьбе родителей. Логика изложения очевидна: речь идёт о семье Пушкиных и Сергее Львовиче — женихе, затем о Марии Алексеевне и её дочери Надежде Осиповне — невесте, оказавшихся в бедственном материальном положении после того, как их оставил О. А. Ганнибал; затем об Иване Абрамовиче Ганнибале, который помог своей невестке и племяннице выйти из бедности и устроить свадьбу с С. Л. Пушкиным; и, наконец, о самой свадьбе. Мать Марии Алексеевны — Сарра Юрьевна здесь совершенно ни при чём, да она вовсе и не была бедна (после смерти в 1777 году мужа А. Ф. Пушкина она и два её сына наследовали в