С детства Пушкин учился у няни народному русскому языку, она приобщила его к народному творчеству, пробудила неослабевающий интерес к песням и сказкам родного народа, открыла ему мир народной фантазии. Всё это сказалось уже в некоторых его ранних стихах и в первом крупном поэтическом произведении — поэме «Руслан и Людмила». Теперь, в Михайловском, в его тетрадях появились записи няниных сказок — о царе Салтане, о мёртвой царевне, о Кащее Бессмертном, о попе и его работнике Балде. Они легли в основу почти всех пушкинских сказок, созданных позднее. А отдельные народные слова и выражения, услышанные от Арины Родионовны, вошли в язык Пушкина. «Экой ты неуимчивый, как говорит моя няня»,— писал он в мае 1826 года Вяземскому. И десять лет спустя жене: «…могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был».
Сказочный зачин Арины Родионовны: «У моря лукоморья стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, а по тем цепям ходит кот: вверх идёт — сказки сказывает, вниз идёт — песни поёт» — послужил основанием для пролога к «Руслану и Людмиле», напечатанного в 1828 году при втором издании поэмы:
У лукоморья дуб зелёный;
Златая цепь на дубе том:
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом;
Идёт налево — песнь заводит,
Направо — сказку говорит…
Начало пролога к «Руслану и Людмиле» Пушкин набросал на внутренней стороне обложки черновой тетради, в которой записаны им сказки Арины Родионовны, рядом со сказкой о царе Салтане.
Ещё до письма Д. М. Шварцу, в середине ноября, Пушкин сообщал брату: «…вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!» Почему поэт так резко отзывается о своём, казалось бы, не таком уж плохом воспитании? Конечно, потому, что это домашнее воспитание основано было на французских традициях, французской культуре и не сближало, а отдаляло от традиций, культуры народной. Теперь же Пушкин мог в полной мере оценить богатства русской народной культуры. Открытие это сказалось самым решительным образом на его сознании, его творчестве.
«Зрелой словесности», утверждал поэт, свойственно обращение «к свежим вымыслам народным». «Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка».
В декабре 1824 года начал Пушкин балладу «Жених», которую называл «простонародной сказкой» (закончил летом 1825 года).
Была ли сказка, послужившая поэту источником и побудителем для создания «Жениха», рассказана ему Ариной Родионовной, неизвестно. Но эта сказка о девице и разбойниках — псковская, бытовавшая в окрестностях Михайловского и позднее, в двадцатые годы нынешнего столетия, записанная там. Пушкин мог слышать её и от кого-то из михайловской дворни, и за пределами Михайловского.
«Жених» — первое произведение Пушкина михайловских лет, всецело основанное на фольклоре, где сюжет, образы, бытовые детали, язык народной поэзии предстают как будто в своём первозданном виде, хотя прикосновение пера мастера сделало их и ярче, и богаче[107].
К 1824—1825 годам относятся несколько набросков Пушкина в народном стиле.
Начиная с зимы 1824 года поэт записывал народные песни. Известно, что 49 из них он передал позже литератору, собирателю русских народных песен П. И. Киреевскому, и они вошли в его знаменитое собрание. Киреевский говорил профессору Ф. И. Буслаеву: «Вот эту пачку дал мне сам Пушкин и при этом сказал: „Когда-нибудь от нечего делать разберите-ка, которые поёт народ, а которые смастерил я сам“. И сколько ни старался я разгадать эту загадку, никак не мог сладить»[108]. Некоторые из записанных в Михайловском песен поэт использовал потом в своих произведениях.
Тяжёлая осень 1824 года была в творческом отношении поразительно плодотворна. Можно только удивляться истинно богатырской душевной стойкости поэта, его «непреклонности и терпенью». Как ему ни было тяжко от невыносимой семейной обстановки, как ни скучал он по югу, по друзьям, он напряжённо работал. И работа, поэзия, напряжённая творческая жизнь помогали выстоять, сохранить себя, не сломаться, обрести душевное равновесие, не впасть в отчаяние.
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
Помогали работать уединение, отсутствие рассеяния, суеты. В этом смысле и надо понимать «торжественную» праздность, о которой говорил Пушкин в письме к Шварцу. Не безделье, а именно освобождение от «суетных оков», возможность собраться с мыслями, взглянуть на себя как бы со стороны, оценить пройденный путь, обдумать будущее.
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввёл, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезёю правды бодро следуй…
Это — первое из «Подражаний Корану».
В «Подражаниях Корану», написанных в ноябре в Тригорском и посвящённых П. А. Осиповой, от священной книги мусульман только внешнее, а внутреннее — мысли, переживания, настроения поэта, многое из того, что волновало его в ту осень.
В. Ф. Вяземской поэт писал: «Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мой роман в стихах, но скука — холодная муза, и поэма моя не двигается вперёд». Однако поэма — «Евгений Онегин» — двигалась. Он закончил третью главу, написал около двадцати строф четвёртой. Именно в эти месяцы вышло из-под пера его ставшее классическим описание русской осени и зимы («Уж небо осенью дышало…»).
Кроме «Онегина» писал он и многое другое. Написанное читал вслух своему единственному слушателю — Арине Родионовне.
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей…
В последние месяцы года Пушкин работал над автобиографическими записками, которым придавал большое значение, закончил поэму «Цыганы» и начал писать трагедию «Борис Годунов», написал служащий предисловием к первой главе «Евгения Онегина» «Разговор книгопродавца с поэтом», «Второе послание цензору», «Аквилон» и другие стихи. Окончательно отделал начатое на юге стихотворение «К морю»:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
Южные впечатления ещё владели им, были свежи и живы, рождали тоску и вдохновение. Стихотворения «К морю», «Фонтану Бахчисарайского дворца», «Виноград», «Чаадаеву» («К чему холодные сомненья?»), «Ненастный день потух» — были своеобразным прощанием с югом, с романтизмом, с уходящей поэтической юностью. Пушкин стоял на пороге зрелости и сознавал это.
«Не продаётся вдохновенье»
В трудные осенние месяцы 1824 года Пушкин не только напряжённо работал над произведениями, которые начал ещё на юге, но и обдумывал планы новых сочинений. Хотел, чтобы его читали, и стремился своим литературным трудом добиться самостоятельности, материальной независимости. Денег у отца в сложившихся обстоятельствах просить не хотел и не мог.
Когда в начале ноября Лев Сергеевич уезжал из Михайловского в Петербург, старший брат вручил ему привезённую с юга первую главу «Евгения Онегина» и только что написанный «Разговор книгопродавца с поэтом», чтобы напечатать их отдельной книжкой.
Следом посылает примечание к L строфе первой главы романа, к стиху «Под небом Африки моей» — рассказ об Абраме Петровиче Ганнибале.
Чтобы пополнить сведения о нём, уже известные ранее из «семейственных преданий», Пушкин в начале ноября предпринял поездку к единственному доступному ему живому источнику таких сведений — П. А. Ганнибалу. Поэту, вероятно, пришлось проделать путь около 60 вёрст в Сафонтьево, где в это время постоянно жил Пётр Абрамович. Но затраченный труд и время вполне себя оправдали. Пушкин не только услышал рассказ двоюродного деда, но и, вероятно, познакомился с хранившейся у него копией подробной биографии А. П. Ганнибала, составленной в 1780-х годах на немецком языке А. К. Роткирхом. По-видимому, об этой поездке, как уже говорилось, главным образом и шла речь в дневниковой записи, сделанной Пушкиным 19 ноября 1824 года.
Заняться изданием «Онегина» кроме брата поэт просил и своего петербургского приятеля, служившего учителем российской словесности в Военно-сиротском доме Петра Александровича Плетнёва. Он отправил Плетнёву такое письмо:
«Ты издал дядю моего:
Творец Опасного соседа
Достоин более того,
Хотя покойная Беседа
И не жалела лик его…
Теперь издай меня, приятель,
Плоды пустых моих трудов,
Но ради Феба, мой Плетнёв,
Когда ты будешь свой издатель?
Беспечно и радостно полагаюсь на тебя в отношении моего Онегина! — Созови мой Ареопаг, ты, Жуковский, Гнедич и Дельвиг — от вас ожидаю суда и с покорностью приму его решение».
Плетнёв занимался в Петербурге изданием стихов Василия Львовича Пушкина, его знаменитой в своё время шутливой поэмы «Опасный сосед». Плетнёв и сам был литератором — писал стихи, критические статьи. Он высоко ценил Пушкина и, человек добрый, услужливый, всегда был рад помочь бескорыстно и деятельно. Позднее он вспоминал: «Я имел счастие в течение двадцати лет пользоваться дружбою нашего знаменитого поэта. Не выезжавши в это время ни разу из Петербурга, я был для него всем: и родственником, и другом, и издателем, и кассиром… Пушкин, находившись по большей ч