селился в своём новоржевском имении, деля время между мелкими хозяйственными заботами, посещением соседей и приёмом их у себя. Добродушный, но очень недалёкий и легкомысленный, он был предметом постоянных шуток и безобидных насмешек. Смеялись над его хвастливыми рассказами о заграничных путешествиях, которые он обычно начинал словами: «Lors de mon voyage á Dresden…»[160] (в приятельском кругу его так и звали — «Le courrier diplomatique»[161]). Насмешки вызывали его болтливость, претензии слыть остроумным, казаться светским, говорить по-французски, хотя знал язык очень плохо.
Любопытный штрих к характеристике Рокотова оставил в своём дневнике его племянник В. Д. Философов: «Заезжал в Стехново, где Иван Матвеевич целовал меня в плечо, а между тем жаловался на неудобство жить на большой дороге, потому что все заезжают»[162]. Однако это не мешало ему в иных случаях быть искренне гостеприимным. Рокотов часто фигурирует в содержащих множество колоритных бытовых подробностей письмах Н. О. и С. Л. Пушкиных дочери Ольге из Михайловского 1820—1830-х годов. «…Мы решились объездить всех наших добрых знакомых,— писала Надежда Осиповна.— Начали с Рокотовых. Можешь себе представить, как этот добрый забавник И. М. (ce bon plaisante Jean, fils de Mathien[163]) нам обрадовался! Не знал от радости, куда нас посадить, чем угостить и что делать со своей особой, повторяя беспрестанно вечную свою „Pardonnez moi ma franchise“…[164] Нагрянули к Рокотовым и Шушерины, Креницыны и кузены мои Ганнибалы. Добродушный Jean, fils de Mathien устроил танцы, катанья на лодках, угощал нас до невозможного (il nous a hébergé jusque a l'impossible), и наконец, сам навязался переслать тебе письмо, которое выхватил у меня из рук, а потому боюсь, что до тебя не дойдёт. Знаешь его рассеянность; положит письмо в разорванный карман сюртука и обронит; он на это ведь мастер. Недаром Александр до сих пор называет его „le jeune écervele“[165], a какой же он младенец? Саша не может простить многие случаи рассеянности этого вертопраха (de ce volage) и его болтливости. Как бы то ни было, с Рокотовым не соскучишься»[166].
О ненадёжности, «ветрености» Рокотова в обращении с письмами ещё в декабре 1824 года Пушкин предупреждал брата: «С Рокотовым я писал к тебе — получи это письмо непременно. Тут я по глупости лет прислал тебе святочную песенку. Ветреный юноша Рокотов может письмо затерять — а ничуть не забавно мне попасть в крепость pour des chansons»[167].
Отношение Пушкина к этому сорокалетнему «ветреному юноше» всегда было ироническим. Вскоре после отъезда Прасковьи Александровны в Ригу поэт сообщал ей: «Рокотов навестил меня на другой день после вашего отъезда, было бы любезнее с его стороны предоставить мне скучать в одиночестве». А как свидетельствует Пётр Парфенов, говаривал о непрошеном госте: «Опять ко мне тащится, я его когда-нибудь в окошко выброшу».
Рокотов «со своим рвением гоняться по скверным дорогам» (слова Н. О. Пушкиной) не раз побывал в Михайловском. Приезжал погостить, поболтать, провести время в обществе известного человека. Он имел привычку заезжать в Михайловское всякий раз, как «совершал паломничество» в Святогорский монастырь или навещал в этом краю кого-нибудь из соседей, особенно Осиповых-Вульф.
В Тригорском нередко встречал Пушкин и других «господ соседственных селений», которых упоминают в письмах дочери Надежда Осиповна и Сергей Львович,— Креницыных, Шушериных, конечно, и Шелгуновых, имение которых — Дериглазово находилось в двух верстах от Тригорского, на другом берегу Сороти.
Случалось, Пушкину не удавалось отделаться от настойчивых уговоров тригорских друзей или того же Рокотова и вместе с ними наносить визиты в те или иные соседние имения. Д. В. Философов передавал рассказ отца о том, как «неотвязный Рокотов» возил поэта к сестре Марии Матвеевне Философовой, вёрст за 60—70, в село Богдановское Новоржевского уезда. «Отец рассказывал,— пишет Д. В. Философов,— что, будучи совсем маленьким, он наизусть читал Пушкину, приехавшему в гости к его родителям, первую песнь Онегина, и будто бы Пушкин очень удивился памяти мальчика»[168].
Тот же Философов рассказывает о трагической судьбе «девицы Философовой», жившей в семье своей сестры Креницыной, и воспитавшей всех её детей: «У Креницыных, как у всех богатых помещиков того времени, было много всяких затей. Имелся, между прочим, и свой оркестр. В капельмейстеры попал один крепостной, которого посылали на обучение за границу. Как-то весною, когда Креницыны приехали в Цевло на летнюю побывку, девица Философова бросилась в ноги своей сестре и покаялась, что она тайком обвенчалась с крепостным капельмейстером. Времена были тогда суровые. Созвали семейный совет. Съехались на него важные родственники и на совете положили: девицу Философову отдать в монастырь, а капельмейстера сдать в солдаты». Эту трагическую историю вполне мог слышать Пушкин[169].
Мог слышать он и колоритный рассказ Алексея Вульфа о праздничном обеде у некоего помещика Змеева. Рассказ этот Вульф записал в свой дневник: «Обед, который он давал в честь женитьбы своего друга, был единственный в своём роде. К несчастью, я должен был его вытерпеть вполне. Все чувства мои страдали: слух от этого оркестра, составленного из дворни, игравшей на инструментах, которые валялись в кладовых со смерти его матери, некогда поддерживавшей блеск дома, и от пушечных выстрелов, которые вторили здоровья (они были так неловко поставлены близ окон столовой залы, что от выстрелов вылетело много стёкол из оной); вкус — от мерзкого обеда; обонянье — от спиртом насыщенного дыханья соседей — судейских чиновников и разного уездного сброду; осязанье — от нечистоты, и зрение, наконец, от женских и мужских уродов, составлявших наше общество»[170].
«Общество», собравшееся в Ругодево у Шушериных в день именин хозяйки, выразительно представил Сергей Львович в письме дочери: «…г-жа Шушерина не изменилась нисколько, но муж её очень… Г-жа Елагина весьма разговорчива, жестикулирует, кричит во всё горло, игру любит неистово… Её падчерица, м-ль Елагина, — барышня, воспитанная в монастыре, толстая, курносая, говорит очень мало и разодета с девяти часов утра: платье цвета золота, рукава белого муслина, и причёсана с большим тщанием… В нашей округе помешались на танцах… У Шушериных есть гувернантка полька, которая только и делает, что танцует… Акулина Герасимовна, Наталья Ивановна, Надежда Александровна — все танцуют французские кадрили, это со смеху помереть… Музыкантом у них слуга Кристины Семёновны Бахус, который, чтобы исправлять эту должность, пешком пришёл туда из Луги»[171].
Говоря о деятельном участии Пушкина в жизни обитателей «Тригорского замка», П. В. Анненков справедливо замечал, что он «потешался ею, оставаясь постоянно зрителем и наблюдателем ея, даже и тогда, когда все думали, что он без оглядки плывёт вместе с нею»[172]. Множество «наблюдений, верных и беспристрастных», как говорил сам Пушкин, дало ему общение с «господами соседственных селений», наблюдений, которые помогали глубже познать и понять главные реальности современной русской жизни, стать поэтом реальной жизни, реалистом, занять совершенно особые, принципиально новые позиции в литературном развитии.
«Я могу творить»
И, находясь в «глухой деревне», Пушкин оставался центральной фигурой современной литературы, первым поэтом России, каких русская литература ещё не знала, непререкаемым авторитетом для виднейших литераторов всех поколений.
Недаром Жуковский предлагал ему «первое место на русском Парнасе». Дельвиг называл друга «Ваше парнасское величество», «великий Пушкин». Плетнёв писал: «Одно осталось тебе: диктаторствуй над литературными плебеями», а говоря о восторженном отношении к стихам Пушкина поэта Козлова, сообщал: «Он твоим словом больше дорожит, нежели всеми громкими похвалами». Всегда предельно искренний Рылеев писал Пушкину в Михайловское в январе 1825 года: «Ты идёшь шагами великана и радуешь истинно русские сердца», а несколько позже: «Ты должен быть поэтом России». И незадолго до 14 декабря: «На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь Поэт и гражданин». Постоянные обращения: «чародей», «гений».
Стихи и статьи Пушкина публиковались на страницах всех значительных периодических изданий почти двадцати журналов и альманахов обеих столиц. Среди них «Полярная звезда» и «Звёздочка» А. Бестужева и К. Рылеева, где появились «Братья разбойники», отрывки из «Цыган» и третьей главы «Евгения Онегина» (ночной разговор Татьяны с няней), несколько стихотворений, «Северные цветы» Дельвига, «Мнемозина» Кюхельбекера и В. Одоевского, «Соревнователь просвещения и благотворения», «Московский телеграф», который в это время поэт считал «лучшим из всех наших журналов». Выходили новые книги, каждая из которых становилась событием, вызывала многочисленные отклики, жаркие споры.
В середине февраля 1825 года вышла в свет первая глава «Евгения Онегина» с предисловием, примечаниями и «Разговором книгопродавца с поэтом» в качестве вступления; в конце декабря — «Стихотворения Александра Пушкина», первое собрание его стихотворений.
Пушкин намеревался издать собрание лучших своих лицейских и послелицейских стихотворений ещё весной 1820 года и подготовил рукопись. Была объявлена подписка, продано более тридцати билетов. Но вскоре поэт полупродал, полупроиграл в карты рукопись своему приятелю («лучшему из минутных друзей моей минутной младости» — так называл его Пушкин) Никите Всеволожскому за 1000 рублей. А затем последовала ссылка в Кишинёв, и непосредственного участия в издании Пушкин принять не мог. Всеволожский же сборника не напечатал.