Любопытное свидетельство оставил молодой опочецкий купец Иван Игнатьевич Лапин — он записал в дневнике: «1825 год… 29 Мая. В Святых Горах был о 9 пятнице… И здесь я имел счастие видеть Александру Сергеевича г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею одеждою, а например: у него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с предлинными чёрными бакенбардами, которые более походят на бороду; также с предлинными ногтями, которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом, я думаю — около 1/2 дюжины»[230]. Судя по содержанию дневника, этот молодой человек (ровесник Пушкина) мало чем выделялся из провинциальной мелкой купеческой среды, но почитывал журналы, сам пытался сочинять стишки и имя автора «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана» было ему известно — отсюда «имел счастие видеть…»
А. Н. Вульф рассказывал: «…в девятую пятницу после пасхи Пушкин вышел на святогорскую ярмарку в русской красной рубахе, подпоясанный ремнём, с палкой и в корневой шляпе, привезённой им ещё из Одессы. Весь новоржевский beau monde, съезжавшийся на эту ярмарку (она бывает весной) закупать чай, сахар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весьма был этим скандализирован…»[231]
Ещё более, чем необычным костюмом, новоржевские и опочецкие соседи Пушкина, естественно, были «скандализированы» его дружественным общением с мужиками, нищими, юродивыми. Это давало пищу сплетням, слухам, а впоследствии и доносам. Но автора «Бориса Годунова» не случайно можно было видеть на ярмарке чаще всего именно среди нищих, слепцов, юродивых. Он не только задумал ввести образ юродивого в свою трагедию, но отвёл ему роль выразителя совести народной, вложил в его уста приговор народа над царём и, как всегда, повсюду искал необходимый материал, чтобы создаваемый им образ был достоверным, живым. В августе 1825 года Пушкин писал Жуковскому: «Одна просьба, моя прелесть: нельзя ли мне доставить или жизнь Железного Колпака (Железный Колпак — знаменитый древнерусский юродивый.— А. Г.) или житие какого-нибудь юродивого. Я напрасно искал Василия Блаженного в Четьих Минеях — а мне бы очень нужно». Просьба Пушкина была передана Карамзину, и месяц спустя поэт писал Вяземскому: «Благодарю от души Карамзина за Железный Колпак, что он мне присылает; в замену отошлю ему по почте свой цветной, который полно мне таскать. В самом деле, не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее! Сегодня кончил я 2-ую часть моей трагедии — всех, думаю, будет — 4».
В «Истории» Карамзина Пушкин читал о юродивом Николке. Это реальное историческое лицо.
Будучи в Пскове, в кремлёвском Троицком соборе, среди находившихся там княжеских гробниц поэт не мог не обратить внимания на скромную каменную плиту, на которой значилось, что здесь покоится прах блаженного Николая Саллоса («саллос» по-гречески — юродивый). Псковичи в середине XVI века знали Николая Саллоса просто как юродивого Николку. Но почему он удостоился чести быть погребённым в главном соборе, рядом со знаменитыми князьями? Об этом повествуют летописи и устные предания. В них говорится, что в 1570 году, разгромив Новгород, царь Иван Грозный шёл на Псков. Псковичей ждала злая участь. Но юродивый Николка спас город. По словам H. М. Карамзина, под защитою своего юродства он «не убоялся обличить тирана в кровопийстве и святотатстве. Пишут, что он предложил Иоанну в дар кусок сырого мяса; что царь сказал: „Я христианин и не ем мяса в Великий пост“, а пустынник ответствовал: „Ты делаешь хуже; питаешься человеческою плотью и кровию, забывая не только пост, но и бога!“ Грозил ему, предсказывал несчастия и так устрашил Иоанна, что он немедленно выехал из города; жил несколько дней в предместии; дозволил воинам грабить имения богатых людей, но не велел трогать иноков и священников; взял только казны монастырския и некоторые иконы, сосуды, книги…» Псковичи были рады, что так дёшево отделались. В благодарность они причислили Николку к лику святых и, когда он умер, с почётом похоронили его среди князей в Троицком соборе.
В «Борисе Годунове» юродивого также зовут Николка, и он, как и псковский «святой», смело обличает царя «Нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит».
Возле Троицкого собора всегда было многолюдно, толпились просящие подаяния, убогие, юродивые. Это была картина, отдалённо напоминавшая то, что показал Пушкин в «Борисе Годунове», в сцене «Площадь перед собором в Москве».
Поездки Пушкина в Псков в 1825 и 1826 годах, бесчисленные памятники старины, которые его здесь окружали, давали ему возможность всмотреться в удивительный мир допетровской Руси. За официальным казённым фасадом губернского города взору открывался совсем другой город, ни в чём не похожий на первый. Чуть ли не на каждом шагу попадались древние белостенные церкви и церквушки с их колоритными названиями и своеобразной архитектурой: Церковь Василия на горке, Николы на Усохе, Георгия со Взвоза, Козьмы и Демьяна с Примостья, Сергия с Залужья… Встречались также древние постройки гражданского назначения. Среди деревянных домов псковских обывателей выделялись белокаменные строения с маленькими зарешёченными окнами, с окованными железом дверями, на которых красовались кованые узорные кольца, с удивительными сказочными крылечками на толстых, в два обхвата, каменных столбах, с широкими замшелыми ступенями. Приказные палаты, двор Русиновых, двор Ямского, палаты Гурьева, палаты Меншиковых, даже палаты, где якобы жила какое-то время Марина Мнишек… Самыми видными были палаты Поганкиных — богатейших псковских купцов. Этот обширный жилой дом, вернее, целая усадьба, как нельзя лучше служил иллюстрацией к родившейся в средние века поговорке: «Мой дом — моя крепость». В таких палатах, только ещё богаче, обитали и герои «Бориса Годунова» — князья Шуйские и Воротынские, предки поэта — бояре Пушкины… Иногда прямо среди улицы или во дворе какого-нибудь дома внезапно возникали полуразрушенные каменные стены, башни, обрушившиеся своды былых строений. У пролома, сделанного в городской стене войском Стефана Батория в 1581 году, было любимое место прогулок псковичей (пока не появился городской сад, разбитый позже, также у городской стены). Место это так и называли — Пролом.
Интерес к допетровской старине должен был привести Пушкина в псковские монастыри. Особенно в самый древний из них, основанный в XII веке, Мирожский монастырь на Завеличье, славившийся знаменитыми фресками.
Псковские монастыри ещё хранили немало летописей, грамот, рукописных книг. Ими пользовался архиепископ Псковский Евгений Болховитинов, когда писал свою «Историю княжества Псковского». Посещая древний Снетогорский монастырь, Пушкин, возможно, рассчитывал не только увидеть выдающийся памятник средневековой архитектуры, но и найти старинные книги и рукописи.
Поэту могло быть известно, что некоторые страницы истории этого монастыря непосредственно связаны с бурными событиями XVI века. Когда Стефан Баторий со своим стотысячным войском осадил Псков, среди оборонявших город были и снетогорские монахи. Согласно преданию, в момент решительного штурма Баторием псковских укреплений, когда победа, казалось, была на стороне поляков, в дрогнувшие ряды защитников ворвались три всадника в чёрных одеждах — двое из них были казначей Снетогорского монастыря Иоанн и игумен Мартирий. Своим бесстрашием они сумели воодушевить псковичей, штурм был отбит. В Смутное время, когда вслед за Гришкой Отрепьевым на Руси во множестве объявились самозванцы, выдававшие себя за царевича Дмитрия, один из них — Сидорка — был схвачен в Пскове и отправлен в Москву в сопровождении игумена Снетогорского монастыря. Возле монастырских стен в 1614 году стояло лагерем войско шведского короля Густава-Адольфа. Шведы пытались захватить Псков, но, понеся большие потери, «отидоша посрамлены». В Снетогорском монастыре хранился вечевой колокол вольного Пскова.
На вопрос Вяземского о плане «Бориса Годунова», поэт отсылал его к «Истории» Карамзина. «Ты хочешь плана? — писал он в сентябре 1825 года,— возьми конец Х-го и весь одиннадцатый том, вот тебе и план». Но, заимствуя сюжет у Карамзина, следуя за ним в фактическом изложении событий, Пушкин оставался самостоятельным в идейной концепции, политическом осмыслении изображаемых событий.
Основной конфликт трагедии — конфликт между царской властью и народом. Трагедия Бориса не личная, а социальная — трагедия царя, лишённого понимания и поддержки народа. А именно народ — та сила, которая определяет в конечном счёте исход политической борьбы. Пушкин справедливо смотрел на «Бориса Годунова» как на произведение политическое, имеющее отношение не только к прошлому, но и к настоящему. Политическая ситуация в России 1820-х годов, которую Пушкин отлично понимал, наложила на его трагедию свой отпечаток. Недаром, говоря о событиях, рассказанных Карамзиным в последних томах его «Истории», поэт подчёркивал их чрезвычайную злободневность, а о трагедии своей писал, что «она полна славных шуток и тонких намёков на историю того времени, вроде наших киевских и каменских обиняков. Надо понимать их это sine qua non»[232]. «Киевские и каменские обиняки» — тайные политические разговоры Пушкина и южных декабристов, когда ссыльный поэт посещал своих друзей в Киеве и Каменке. При этом следует особо заметить — политический смысл не прикрыт здесь исторической декорацией, а раскрывается в самом ходе изображённых конкретных исторических событий, в самом развитии представленных характеров.
Как ни рвался поэт из ссылки, он не связывал с «Борисом Годуновым» никаких расчётов на освобождение. В начале ноября писал Вяземскому: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!»