.
В тот же день прошение Пушкина с его подпиской о неучастии в тайных обществах и врачебным свидетельством Адеркас направил в Ригу Паулуччи при соответствующем рапорте.
30 июля генерал-губернатор маркиз Паулуччи отправил прошение Пушкина, свидетельство о болезни и подписку в Петербург министру иностранных дел Нессельроде, сопроводив их письмом, в котором было сказано: «Выключенный из службы коллежский секретарь Александр Пушкин, высланный по распоряжению г. Новороссийского генерал-губернатора из Одессы в Псковскую губернию, и о подвержении коего надзору Псковского губернского начальства, ваше сиятельство сообщить мне изволили в отношении от 12-го июля прошлого 1824 г. высочайшую волю блаженной памяти государя императора Александра Павловича, поданным ныне к псковскому гражданскому губернатору на высочайшее имя прошением, при коем представил свидетельство Псковской врачебной управы о болезненном состоянии и подписку о непринадлежности его к тайным обществам, просит дозволения ехать в Москву или С.-Петербург или же в чужие края для излечения болезни. Усматривая из представленных ко мне ведомостей о состоящих под надзором полиции, проживающих в вверенных Главному управлению моему губерниях, что упомянутый Пушкин ведёт себя хорошо, я побуждаюсь в уважение приносимого им раскаяния и обязательства никогда не противоречить своими мнениями общепринятому порядку, препроводить при сём означенное прошение с приложениями к вашему сиятельству, полагая мнением не позволять Пушкину выезда за границу и покорнейше вас, милостивый государь мой, прося повергнуть оное на всемилостивейшее его императорского величества воззрение и о последующем почтить меня уведомлением вашим»[256].
Дело о связи учителя Плетнёва с литератором Пушкиным
Судьбу Пушкина решали цари.
«Молодой царь», тридцатилетний Николай Павлович, сам допрашивавший арестованных по делу 14 декабря и неоднократно слышавший от них имя Пушкина, с первых дней своего царствования держал поэта в поле зрения, проявляя к нему и ко всему, до него касающемуся, особый интерес. Свидетельство тому — «дело Плетнёва».
В самом начале апреля 1826 года дежурный генерал Главного штаба А. Н. Потапов, отвечая на запрос начальника Главного штаба генерала И. И. Дибича, письменно докладывал: «Поэма Пушкина „Цыганы“ куплена книгопродавцем Иваном Слёниным, и рукопись отослана теперь обратно сочинителю для каких-то перемен. Печататься она будет нынешним летом в типографии министра просвещения. Комиссионером Пушкина по сему предмету надворный советник Плетнёв, учитель истории в Военно-сиротском доме, что за Обуховским мостом, и там живущий. О трагедии „Борис Годунов“ неизвестно, когда выйдет в свет».
Сведения эти, извлечённые из подвергавшихся перлюстрации писем Пушкина и донесений полиции, интересовали не Дибича, а самого царя. Дибич лишь выполнял поручения Николая, как ранее выполнял поручения Александра, когда запрашивал генерала Инзова о поведении поэта.
Но любознательность Николая простиралась и дальше. 9 апреля генерал-губернатор Петербурга П. В. Голенищев-Кутузов получил от Дибича секретную записку с приложением вышеприведённого донесения Потапова, в которой содержалась просьба «объясниться с ним, начальником Главного штаба, о сём Плетнёве при свидании».
Голенищев-Кутузов ответил Дибичу письменно, что «Плетнёв знает Пушкина как литератора; смотрит за печатанием его сочинений и вырученные за продажу оных деньги пересылает к нему по просьбе и препоручению г. Жуковского. Поведения примерного, жизни тихой и уединённой; характера скромного и даже более робкого. Впрочем, изустно объявлено генерал-майору Арсеньеву иметь за ним надзор». И это объяснение, очевидно, не удовлетворило царя. Пришлось Голенищеву-Кутузову собирать дополнительные сведения о Плетнёве, о печатании «Цыган», о «Борисе Годунове» и отправлять их Дибичу. Но любознательность Николая простиралась ещё дальше. Переписка продолжалась. 23 апреля Дибич сообщал Голенищеву-Кутузову: «По докладу моему отношения вашего превосходительства, что надворный советник Плетнёв особенных связей с Пушкиным не имеет, а знаком с ним только как литератор, государю императору угодно было повелеть мне, за всем тем, покорнейше просить вас, милостивый государь, усугубить всевозможное старание узнать достоверно по каким точно связям знаком Плетнёв с Пушкиным, и берёт на себя ходатайство по сочинениям его, и чтобы ваше превосходительство изволили приказать иметь за ним ближайший надзор».
Столь опасным казался Пушкин Николаю, что тихого, скромного, «примерного поведения» учителя Плетнёва сочли неблагонадёжным и отдали под «ближайший надзор» только за то, что он занимался изданием сочинений поэта и переписывался с ним.
Царю хотелось выискать какие-то «особенные» связи. Голенищев-Кутузов пытался их изыскать, но безуспешно. Верно, для того чтобы прекратить бумажную канитель, он вызвал к себе Плетнёва и приказал ему не иметь дела с Пушкиным, не писать ему. Через Дибича доложил что Плетнёв «особенных» связей с Пушкиным не имеет; то, что делал для него, ныне не делает и «совершенно прекратил всякую с ним связь». Однако «секретное и неослабное» наблюдение за Плетнёвым было оставлено[257].
Плетнёву пришлось перестать писать в Михайловское. Пушкин узнал обо всём этом позже от самого Плетнёва. И, если от того долго не бывало писем, шутливо спрашивал: «Уж не запретил ли тебе генерал-губернатор иметь со мною переписку?»
А пока что отсутствие писем от Плетнёва не могло не тревожить поэта. Правда, в последнем, апрельском письме говорилось, что Плетнёв болеет, как никогда не болел, чем и могло объясняться молчание.
«Тайное и обстоятельное исследование»
«Дело Плетнёва», ничего не давшее царю для выяснения новых злонамеренных побуждений Пушкина, не положило конца изысканиям Николая. Хотя по ведомственным каналам из Псковской губернии приходили благоприятные отзывы о поведении поэта, царь вёл своё следствие. После его вступления на престол и бунта 14 декабря, среди многочисленных проблем, требовавших разрешения, стояла и такая, что делать с Пушкиным? Забыть в псковской глуши, услать ещё далее или помиловать? Царь пребывал в нерешительности. Он колебался. Вопрос был не прост.
Равнодушный к поэзии и вообще к печатному слову, Николай тем не менее знал о Пушкине то, что знали все в Петербурге, что знали при дворе: выдающийся поэт и отчаянный либерал, наводнивший Россию «возмутительными» стихами. Помнил царь и нашумевшую историю ссылки Пушкина на юг, а затем в Михайловское, невероятный успех его южных поэм, когда все читали, переписывали, затверживали «Кавказского пленника» и «Бахчисарайский фонтан», пели «Чёрную шаль», а в театре смотрели балет Дидло «Кавказский пленник, или Тень невесты» и романтическую трилогию в пяти действиях, в стихах, с пением, хорами и танцами, «Керим-Гирей, крымский хан», сочинённую А. А. Шаховским по «Бахчисарайскому фонтану». Будучи любителем театра, Николай, конечно, и балет, и трилогию видел.
По рассказу, приведённому в биографии Николая, написанной в 1860-х годах французским историком Полем Лакруа по заказу русского правительства, Александр I спросил однажды младшего брата, читал ли он «Руслана и Людмилу» Пушкина — «повесы с большим талантом»? И, зная равнодушие Николая к поэзии, добавил: «Запомни — поэзия для народа играет приблизительно ту же роль, что музыка для полка: она усиливает благородные идеи, разгорячает сердце, она говорит с душой посреди печальных необходимостей материальной жизни»[258].
Если раньше Николай не слишком доверял подобным суждениям, то теперь, слушая и читая показания десятков молодых офицеров, которых он допрашивал, переменил своё мнение. Теперь он убедился, что поэзия — сила. Притом — немалая. И стал её бояться. Не дожидаясь конца следствия, приказал: «Из дел вынуть и сжечь все возмутительные стихи», чтобы они паче чаяния через писцов комитета или другим путём не вышли из стен крепости.
В огне погибло великое множество списков стихотворений Пушкина, Рылеева, Языкова и других подчас неизвестных авторов. Стихотворение же Пушкина «Кинжал», написанное на допросе по памяти декабристом П. Ф. Громницким, нельзя было сжечь — на обратной стороне листа имелись важные показания. Тогда председатель Следственного комитета А. И. Татищев густо замарал стихи и пометил: «С высочайшего соизволения вымарал военный министр Татищев».
Хотя у царя не было доказательств, что после «Кинжала» (1821 год) Пушкин продолжает писать «возмутительные» стихи, он не доверял поэту. В только что учреждённом Третьем отделении его императорского величества канцелярии имелся донос литератора и шпиона, агента С. И. Висковатова, родом псковича: «Прибывшие на сих днях из Псковской губернии достойные вероятия особы удостоверяют, что известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин, по высочайшему в бозе почившего императора Александра Павловича повелению определённый к надзору местного начальства в имении матери его, состоящем Псковской губернии в Апочецком уезде, и ныне при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям и по получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора Александра Павловича он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: „Наконец не стало Тирана, да и род его не долго в живых останется!!“ Мысли и дух Пушкина бессмертны: его не станет в сём мире, но дух, им поселенный, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие»[259].
Это было написано в феврале. А летом того же 1826 года до петербургской полиции дошли слухи, привезённые из той же Псковской губернии, что проживающий там стихотворец Пушкин «возбуждает к вольности крестьян».