«…Что известные по сочинениям мнения Пушкина, яд, оными разлитый, ясно доказывают, сколько сей человек, при удобном случае, мог бы быть опасен; что мнения его такого рода, что, отравив единожды сердце, никогда уже измениться не могут». Но при этом должен был признать, что «ничего предосудительного о нём не слышит, что Пушкин живёт очень смирно, и что совершенно несправедливо, чтоб он старался возбуждать народ».
«Поелику все сии известия были неудовлетворительны, — писал Бошняк в своём донесении,— я решился ехать к отставному генерал-майору Павлу Сергеевичу Пущину, от которого вышли все слухи о Пушкине, сделавшиеся причиною моего отправления. Мне посчастливилось открыть себе путь к знакомству с ним, с женою и сестрою его. Пробыв в селе его Жадрицах целый день, в общих разговорах, узнал я:
1-oe. Что иногда видели Пушкина в русской рубашке и в широкополой соломенной шляпе.
2-ое. Что Пушкин дружески обходился с крестьянами и брал за руку знакомых, здороваясь с ними.
3-ие. Что иногда ездит верхом и, достигнув цели своего путешествия, приказывает человеку своему отпустить лошадь одну, говоря, что всякое животное имеет право на свободу».
Генерал Пущин и его домочадцы сообщили также, что никаких новых стихов Пушкина или песен «ни в простом народе, ниже в дворянстве известно не было». Что поэт «ни с кем не знаком и ни к кому не ездит, кроме одной госпожи Есиповой», а «чаще всего бывает в Святогорском монастыре». Что «Пушкин ведёт себя несравненно осторожнее противу прежнего; что он говорун, часто взводящий на себя небылицу, что нельзя предполагать, чтобы он имел действительные противу правительства намерения, в доказательство чего и основывались на непричастности его к заговору, которого некоторые члены состояли с ним в тесной связи; что он столь болтлив, что никакая злонамеренная шайка не решится его себе присвоить; наконец, что он человек, желающий отличить себя странностями, но вовсе не способный к основанному на расчёте ходу действий».
Всё сказанное о Пушкине в этом доме было проникнуто явным недоброжелательством, но при этом ничего могущего повредить поэту в глазах правительства от генерала Пущина «путешествующему ботанику» узнать не удалось. И тогда он «решился искать истины при самом источнике, то есть в Святогорском монастыре». Но и здесь его ждало разочарование. Никаких «удовлетворительных» известий ему получить не удалось ни от крестьянина монастырской слободы И. Н. Столярева, ни от игумена Ионы.
Щедро пожертвовав на монастырь и снискав этим симпатию игумена, Бошняк провёл с ним «целое утро» и узнал, что:
«1-ое. Пушкин иногда приходит в гости к игумену Ионе, пьёт с ним наливку и занимается разговорами.
2-ое. Кроме Святогорского монастыря и госпожи Осиповой, своей родственницы, он нигде не бывает, но иногда ездит и в Псков.
3-ие. Обыкновенно ходит он в сюртуке, но на ярмонках монастырских иногда показывался в русской рубашке и в соломенной шляпе.
4-ое. Никаких песен он не поёт и никакой песни им в народ не выпущено.
5-ое. На вопрос мой — „не возмущает ли Пушкин крестьян“, игумен Иона отвечал: „Он ни во что не мешается и живёт, как красная девка“».
«Таким образом удостоверясь, что Пушкин не действует решительно к возмущению крестьян,.. что действительно не может быть почтён,— по крайней мере, поныне,— распространителем вредных в народе слухов, а ещё менее — возмутителем», Бошняк, согласно полученным инструкциям, «не приступил к арестованию» поэта, отпустил фельдъегеря Блинкова, несколько дней ожидавшего на почтовой станции Бежаницы, и уехал в Петербург «неудовлетворённый». Из Петербурга отправился он в Москву, где в это время происходила коронация и находился генерал Витт, которому и вручил Бошняк свою «Записку о Пушкине»[262].
Это было 1 августа 1826 года.
Шифрованная запись
В то время как Бошняк «путешествовал» по Новоржевскому и Опочецкому уездам, Пушкин был ещё в Пскове и, закончив дела, связанные с подачей прошения «на высочайшее имя», в середине 20-х чисел июля вернулся в Михайловское.
Вероятно, сразу по приезде или на следующий день он сделал на большом листе писчей бумаги, какой пользовался в то время, шифрованную запись: «Усл. о см. 25. У. о с. Р. П. М. К. Б. 24».
Запись сделана в самом низу листа. Над нею — беловой автограф стихотворения «Под небом голубым страны своей родной» (здесь первая строка читается несколько иначе: «Под небом сладостным Италии своей»). Стихотворение посвящено памяти Амалии Ризнич — предмета пылкого увлечения поэта в Одессе.
Наличие на листе этого автографа послужило основанием для прочтения первой части шифрованной записи как «Услышал о смерти Ризнич 25 июля 1826 года», хотя в самой записи упоминания Ризнич нет. Вторая часть обычно читается как «Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьёва, Каховского, Бестужева-Рюмина 24 июля 1826 года».
Однако такое, ставшее традиционным, прочтение как первой так и второй части записи противоречит несомненным фактам.
О смерти Ризнич Пушкин узнал не в июле 1826 года, а значительно раньше. Умерла она в Италии в мае 1825 года. Вскоре после этого — 5 июля — служивший в Одессе приятель Пушкина поэт В. И. Туманский написал стихи на её кончину (позднее, публикуя стихи, он посвятил их Пушкину). 13 августа 1825 года Пушкин отправил в Одессу Туманскому деловое письмо с просьбой выполнить некое его поручение и «отписать», а заодно сообщить одесские новости. Письмо не могло остаться без ответа — Туманский с огромным пиететом относился к Пушкину и всегда бывал рад выполнить его поручение.
В ответе своём из Одессы (не сохранился) он наверняка сообщал о Ризнич. Значит, Пушкин «услышал», вернее, узнал о кончине Ризнич ещё осенью 1825 года, и шифрованная запись июля 1826 года к ней отношения не имеет. Да и от кого летом 1826 года в Пскове или в Опочецком уезде можно было услышать подобное известие? Услышал его в Одессе Туманский (там жил муж Ризнич, которому родные её сообщили о кончине жены) и написал Пушкину. На то, что о смерти Ризнич Пушкин узнал от В. И. Туманского, указывал и Б. Л. Модзалевский[263].
Это подтверждает также письмо Туманского к Пушкину из Одессы от 2 марта 1827 года: «Одна из наших новостей, могущих тебя интересовать, есть женитьба Ризнича на сестре Собаньской, Виттовой любовницы… Новая м-м Ризнич, вероятно, не заслужит ни твоих, ни моих стихов по смерти…» Ясно, что прежняя мадам Ризнич — Амалия — уже фигурировала в их переписке, и она сама, и её кончина, что Пушкин уже знал элегию Туманского, а Туманский знал стихотворение Пушкина в рукописи. В печати последнее появилось только в 1828 году. Очевидно, сообщая Пушкину о смерти Ризнич, Туманский послал ему и свои стихи, а Пушкин, со своей стороны, отправил «Под небом голубым страны своей родной». И написать эти стихи его побудило не только известие из Одессы, но и элегия Туманского. Между этими двумя произведениями есть определённая внутренняя перекличка. Наконец, ещё один немаловажный факт: помещая в 1829 году в Собрании своих стихотворений стихи на смерть Ризнич, Пушкин сам пометил их 1825-м годом. Не доверять этой дате нет оснований. Трудно объяснить дату, стоявшую над беловым автографом,— «25 июля 1826». Она не имеет отношения ко времени написания стихотворения. Быть может, автограф предназначался для кого-то, и дата проставлена несколько позже, с определённым значением. Во всяком случае ясно, что автограф и шифрованная запись в нижнем левом углу листа между собой не связаны. Сомнения в наличии такой связи высказывал когда-то и Б. В. Томашевский.
О казни пятерых руководителей движения декабристов Пушкин узнал также не в середине 20-х чисел июля 1826 года, а 19-го, сразу по приезде в Псков. Казнь происходила 13-го. 15-го в официальной газете «Русский инвалид» был опубликован манифест, извещавший об окончании деятельности Верховного уголовного суда и о том, что «преступники восприяли достойную их казнь». Не позднее чем через 2—3 дня содержание манифеста должно было достичь Пскова — почта доставила газету, приехали из Петербурга частные лица и специальные курьеры, постоянно курсировавшие между двумя городами. 17-го сообщение о казни появилось в «Северной пчеле». Находившийся в Ревеле П. А. Вяземский узнал о трагических событиях в тот же день, 17-го. Напомним, что о смерти Александра I в Михайловском стало известно через 3—4 дня после того, как сообщение пришло в Петербург и на второй день после официального извещения в «Русском инвалиде». Когда Пушкин с Языковым 19-го приехали в Псков, там, несомненно, уже обо всём знали. Не могли не знать — и Назимовы, и Набоковы, не говоря уж об Адеркасе. Не мог не узнать в тот же день и Пушкин. А вскоре, вероятно, слушал рассказы очевидцев: казнь была публичная, и страшные обстоятельства её тотчас стали известны всей стране (среди очевидцев, кстати сказать, находился В. П. Пальчиков).
По всей вероятности, обе части шифрованной записи имеют отношение к казни руководителей декабристов. В момент тяжёлых раздумий Пушкин написал: «Усл. о см.» — и проставил дату, когда делал запись,— 25; затем повторил то же в более полном виде: «У. о с. Р. П. М. К. Б.»— и уточнил дату записи: 24 (именно в этот день он вернулся из Пскова). Точно так же потом, повторяя, будет поэт рисовать виселицу с пятью повешенными и писать: «И я бы мог», «И я бы мог, как шут»…
Страшные события 13 июля 1826 года потрясли его.
«Пушкина призвать сюда»
Что бы ни делал Пушкин, вернувшись из Пскова в Михайловское, о чём бы ни писал, на всём лежит печать трагизма. Его мысли постоянно возвращались к судьбе повешенных и сосланных.
«…Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна»,— писал он Вяземскому 14 августа. Его тревожили слухи, что находившийся за границей Николай Иванович Тургенев, заочно приговорённый к смертной казни,— тот самый «хромой Тургенев», который учил его, юношу, любить свободу и ненавидеть рабство,— выдан по настоянию царя английским правительством и привезён в Россию. «Правда ли, чт