8 сентября Пушкин был уже в Москве.
Прямо с дороги, усталого, не успевшего даже переодеться, фельдъегерь доставил поэта в канцелярию дежурного генерала Главного штаба Потапова. Тот известил о прибытии Пушкина начальника штаба Дибича. Дибич распорядился: «8-го сентября. Высочайше повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к 4 часам пополудни».
Чудов дворец в Кремле занимало тогда приехавшее в Москву на коронацию царское семейство. Там жил и Николай.
Аудиенция длилась долго, но Пушкин рассказывал о ней разным людям кратко, не входя в подробности.
Московская знакомая поэта А. Г. Хомутова услышала от него такой рассказ: «Фельдъегерь вырвал меня из моего насильственного уединения и привёз в Москву, прямо в Кремль, и, всего покрытого грязью, меня ввели в кабинет императора, который сказал мне: „Здравствуй, Пушкин доволен ли ты своим возвращением?“. Я отвечал как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил: — „Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?“ — „Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нём. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!“ — „Довольно ты подурачился,— возразил император,— надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне всё, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором“»[270].
Это был и допрос, и предупреждение, и «великодушные наставления». Разумеется, больше монолог, чем диалог. Решение было принято заранее. Можно предположить, что Николай не только «поносил преступных заговорщиков», но и развивал свои планы общественного благосостояния, лицемерно выставляя себя поборником далеко идущих реформ, другом просвещения и искусства, ценителем талантов, добрым меценатом.
По меткому выражению известного пушкиниста Н. О. Лернера, Пушкин вошёл в кабинет царя в Чудовом дворце хотя и ссыльным, но духовно свободным, а вышел оттуда «свободным поднадзорным». «Прощён и милостью окован», как сказал Пушкин в поэме «Езерский» об одном из предков своего героя.
Однако на первых порах поэт ещё не ощущал своей зависимости. Он рад был возможности вернуться в Москву, Петербург, повидать друзей, избавиться от мучительной неопределённости своего положения и тревожного ожидания. Николаю удалось в какой-то мере убедить его в своих благих намерениях и готовности прислушиваться к советам людей мыслящих.
Что же заставило Николая «простить» такого опасного человека, как Пушкин? Заставили обстоятельства, с которыми ему нельзя было не считаться.
Новое царствование началось с мятежей, казней, ссылок. Общество находилось в мрачном оцепенении. Надо было разрядить атмосферу, выказать себя с лучшей стороны, хоть чем-то подтвердить то желание «добра», которое уже не раз декларировалось царскими манифестами. И Николай отсраняет от дел всесильного александровского временщика Аракчеева, высылает из Петербурга члена Главного управления училищ, попечителя Казанского университета мракобеса Магницкого, по совету Карамзина привлекает к участию в правительстве Д. Н. Блудова и Д. В. Дашкова — людей просвещённых (оба вместе с Пушкиным состояли когда-то в литературном обществе «Арзамас»), жалует огромный пенсион больному Карамзину, возвращает из ссылки Пушкина. И всё это желая склонить в свою сторону общественное мнение, произвести благоприятное впечатление на широкие круги дворянства, показать, что умеет не только карать, но и миловать.
И результаты не замедлили сказаться. Тайный агент Третьего отделения, донося о настроениях петербургской публики своему шефу фон Фоку, вскоре писал: «Уверяют, что император соизволил простить знаменитому Пушкину его ошибки, в которых этот молодой человек провинился в царствование своего благодетеля, покойного императора Александра. Говорят, что его величество велел ему прибыть в Москву и дал ему отдельную аудиенцию, длившуюся более 2 часов и имевшую целью дать ему советы и отеческие указания. Все искренне радуются великодушной снисходительности императора, которая, без сомнения, будет иметь самые счастливые последствия для русской литературы»[271].
По-своему определил мотивы, которыми руководствовался Николай, прощая Пушкина, начальник Третьего отделения и шеф жандармов А. X. Бенкендорф. «Он всё-таки порядочный шалопай,— писал он в одном из донесений царю,— но если удастся направить его перо и его речи, в этом будет прямая выгода»[272].
«Я снова в моей избе»
В начале ноября 1826 года Пушкин ненадолго вернулся из Москвы в Михайловское, чтобы привести в порядок дела, столь поспешно брошенные, собрать книги и рукописи и поработать.
Из деревни он писал в Москву С. А. Соболевскому: «Я снова в моей избе. 8 дней был в дороге, сломал два колеса и приехал на перекладных». А в письме Вяземскому признавался, что деревня ему «пришла как-то по сердцу» и что встреча михайловских крестьян, дворни, няни «приятнее щекочет сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.»
Он не оставлял своих любимых деревенских занятий, навещал друзей в Тригорском, но и много работал.
Сразу по приезде принялся за окончание пятой и продолжение шестой глав «Евгения Онегина».
Одновременно писал по поручению царя записку о воспитании.
Беседуя с поэтом в Москве, Николай, по-видимому, интересовался его взглядами касательно воспитания, а затем через Бенкендорфа предложил изложить эти взгляды письменно. «Его императорскому величеству благоугодно,— сообщал Бенкендорф,— чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества… Предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания».
Предмет был первостепенной политической важности. Николай полагал одной из главных причин, приведших к декабрьским событиям,— порочность начал, на которых зиждилось воспитание дворянского юношества, и намеревался ввести совершенно иную систему воспитания, гарантирующую от возможности повторения 14 декабря. Каких суждений ждал от Пушкина царь, отчётливо видно из письма Бенкендорфа.
Если бы Пушкин, популярнейший среди вольномыслящей молодёжи поэт, представил «нужный» документ, это было бы Николаю очень на руку. Но такого документа он не получил.
Сочинённая Пушкиным в ноябре 1826 года в Михайловском записка «О народном воспитании» не порицала образ мыслей заговорщиков и сочувствовавших им. В ней говорилось о «заблуждениях», и причиной таких «заблуждений» назывался «недостаток просвещения и нравственности». Стремясь «защитить новое, возрастающее поколение», автор записки утверждал первенствующую роль именно просвещения, знаний, духовного развития человека. Предлагал «увлечь всё юношество в общественные заведения» и там дать ему «обогатиться познаниями, созреть в тишине училищ, а не в шумной праздности казарм», формировать не гонящегося за чинами бюрократа, а сознательного слугу Отечества (здесь примером ему служил Лицей — Лицей Малиновского и Куницына). Особое значение при этом придавал серьёзному честному изучению политических наук, права, истории, в первую очередь новейшей — как за это ратовали декабристы. Уничтожающей критике подвергал домашнее дворянское воспитание, неспособное дать ни должных знаний, ни доброго нравственного примера, «никаких понятий о справедливых, о взаимных отношениях людей, об истинной чести» (за два года до этого он писал о недостатках «проклятого» своего воспитания). В качестве примера человека «просвещения истинного и положительных познаний», настоящего гражданина с непостижимой смелостью назвал «государственного преступника» Н. И. Тургенева.
Записка недвусмысленно показывала, что Пушкин не изменил свои взгляды на достоинства человека и принципы человеческих взаимоотношений. Фактически в ней речь шла о необходимости существеннейших перемен общественного бытия страны, весьма близких к тем, которых добивались декабристы.
Такие суждения, естественно, не могли понравиться Николаю. Политический экзамен, которым по существу являлось поручение представить свои взгляды на воспитание, Пушкин не выдержал. В резолюции царя, сообщённой поэту Бенкендорфом, говорилось: «…принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое количество молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание».
А. Н. Вульф, рассказывая в дневнике о посещении Пушкина в Михайловском 16 сентября 1827 года, писал: «Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: „Я был в затруднении, когда Николай спросил моё мнение о сём предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро. Однако я между прочим сказал, что должно подавить частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову“»[273].
«Делать добро» — в этом суть нравственной позиции Пушкина на протяжении всей его творческой жизни.
Записка «О народном воспитании» была закончена 15 ноября, и Пушкин продолжил работу над «Онегиным».
Перед заключительной строфой пятой главы романа, на чистом листе появляются несколько рисунков, и среди них упоминавшиеся выше два изображения виселицы на валу кронверка Петропавловской крепости с пятью повешенными. Над верхним рисунком слова: «И я бы мог как шут ви». Предполагают, что слова эти — незаконченная первая строка задуманного поэтом стихотворения о событиях 13 июля. Пушкина не покидает мысль о трагической судьбе лучших людей России, его друзей и единомышленников, ощущение своей глубокой причастности к этой судьбе.