Прасковья Александровна выразила полную готовность выполнить просьбу Пушкина. Она отвечала ему: «Нравятся ли мне ваши воздушные замки? Я не успокоюсь, пока не сбудутся ваши мечты, если я буду иметь к этому хоть малейшую возможность…» В следующем письме Пушкин вновь подтвердил своё желание приобрести Савкино и просил выяснить у владельцев материальную сторону дела. Ответ последовал незамедлительно: «Я вас благодарю за доверие, оказанное мне, но чем оно больше, тем больше я чувствую себя обязанной быть достойной его… Вот почему, рискуя наскучить вам, мой друг, я спрашиваю, какой суммой вы можете располагать на покупку „хижины“, как вы её называете? Я полагаю, не больше 4—5 тысяч? Обитатели Савкина имеют 42 десятины, разделённые между тремя владельцами. Двое из них почти согласны продать, но старший упрямится и поэтому назначает сумасшедшую цену. Если же вы мне сообщите вашу сумму — найдём средство примирить наши разногласия».
Проектам этим, однако, не суждено было осуществиться. Через два с половиной месяца после первого письма Пушкин сообщал Осиповой: «Благодарю вас, сударыня за труд, который вы взяли на себя, вести переговоры с владетелями Савкина. Если один из них упорствует, то нельзя ли уладить дело с двумя остальными, махнув на него рукой? Впрочем, спешить некуда: новые занятия удержат меня в Петербурге по крайней мере ещё на 2 или на 3 года. Я огорчён этим: я надеялся провести их вблизи Тригорского». Пушкин задержался в Петербурге, Савкино не купил, «хижины» подле добрых старых друзей не построил.
Семь лет с лишним не бывал поэт в Михайловском. Он рвался туда. Писал П. А. Осиповой: «Не знаю, увидимся ли мы этим летом — это одно из моих сладостных желаний: если б только оно сбылось!» (16 мая 1832 г.); «рассчитываю повидаться с вами нынешним летом» (29 июня 1834 г.). Но всякий раз обстоятельства не пускали.
И вдруг весною 1835 года, 2 мая, он подал прошение «на высочайшее имя» об отпуске на 28 дней и, получив разрешение, 5 мая уехал в Псковскую деревню.
Что побудило его, казалось бы ни с того ни с сего, сорваться с места, оставить Петербург, когда Наталья Николаевна вот-вот должна была родить, не могли понять даже родные. «Сообщу тебе новость,— писала Надежда Осиповна дочери,— третьего дня Александр уехал в Тригорское, он должен вернуться не позднее 10 дней, ко времени разрешения Наташи. Ты, может быть, думаешь, что он по делам — вовсе нет, только ради удовольствия путешествовать в такую плохую погоду. Мы были очень удивлены, когда он накануне отъезда пришёл с нами проститься. Его жена очень этим опечалена. Надо сознаться, что твои братья большие оригиналы и никогда не перестанут быть таковыми»[283].
Появление Пушкина в Тригорском было неожиданностью и для Прасковьи Александровны. В своём календаре она записала: «Майя 8-го неожиданно приехал в Тригорское Александр Сергеевич Пушкин. Пробыл до 12-го числа и уехал в Петербург обратно».
Пушкин вернулся домой 15-го, на следующий день после рождения сына Григория — третьего ребёнка в семье.
Нет, не удовольствие путешествовать в плохую погоду привело поэта в деревню. Душевное состояние его было таково, что он испытывал неодолимую потребность хоть ненадолго вырваться из враждебного Петербурга, побыть в тишине, вдали от двора, на свободе, среди добрых, искренне любящих и ничего не требующих от него людей.
События весны 1835 года поставили Пушкина в крайне тяжёлое положение. Вышедшая в начале года «История Пугачёва», в которую вложил он столько труда и от которой так много ожидал, не получила признания. Тонкое историческое исследование, основанное на никому не известных архивных материалах, образец научной прозы, оно не нашло своего читателя. «В публике очень бранят моего Пугачёва, а что хуже — не покупают»,— записал Пушкин в дневнике. Предложенная поэтом концепция крестьянской войны вызвала злобное негодование в официальных кругах. О реакции министра просвещения и президента Академии наук С. С. Уварова, одного из злейших своих врагов, поэт писал: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении».
Вместо сорока тысяч прибыли, на которые рассчитывал автор, книга принесла четыре тысячи убытка. А ещё надо было уплатить двадцать тысяч, взятых из казны для напечатания книги. Всего, чтобы рассчитаться с долгами и обеспечить содержание семьи, нужны были шестьдесят тысяч. А где их было взять? Доход с имений не удовлетворял даже претензий родителей и назойливого, корыстолюбивого зятя Павлищева.
В апреле, когда стал окончательно ясен провал «Пугачёва», последовал и отказ на ходатайство о разрешении издания литературно-политической газеты, о которой поэт давно мечтал.
Пушкин чувствовал, что способен на труды важные, необходимые России. Но обстоятельства не позволяли их осуществить. Поэт не находил себе места.
Отпуск он просил на двадцать восемь дней, а пробыл в деревне не более пяти. Мария Ивановна Осипова вспоминала об этом приезде Пушкина весною 1835 года: «…приехал такой скучный, утомлённый: „Господи, говорит, как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!“»[284]
Годы после михайловской ссылки не были лёгкими для Пушкина. Скитания по «большим дорогам»; гостиницы, постоялые дворы, короткие остановки у друзей; ни своего угла, ни спасительного уединения; преследования жандармов; хлопоты о куске хлеба… Потом женитьба, возвращение на службу, новые бесконечные хлопоты, заботы преследования… Всё чаще мечты уносили его в деревенскую жизнь, в тишину Михайловского и Тригорского.
«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит»
К середине 1830-х годов эти мечты приобретали для поэта всё более реальные очертания. Он убеждался в том, что единственный выход из создавшегося положения — переехать на некоторое время в деревню, где можно было бы отдалиться от двора, избежать непомерных расходов на светскую столичную жизнь, поправить денежные дела, обрести душевное спокойствие, без которого не мог работать. Ещё в феврале 1833 года он писал П. В. Нащокину о своей петербургской жизни: «Кружусь в свете, жена моя в большой моде — всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, труды требуют уединения». Понимал, что Наталье Николаевне нелегко будет оставить столицу, где она блистала на балах, вкусила светский успех, но надеялся уговорить её.
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нет.
Это обращённое к жене стихотворение написано, очевидно, ещё в 1834 году. Тогда, чтобы осуществить свои планы переезда в деревню, Пушкин предпринял попытку получить отставку. 25 июня 1834 года он написал Бенкендорфу: «Граф. Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу, и покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение. В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно».
Без архивов он не мог продолжать свои исторические исследования, которые считал теперь главным своим делом не только писателя, учёного, но и гражданина.
Он мечтал об отставке и об отъезде из Петербурга как об освобождении от тех мучительных пут, которыми его связали царские «милости», денежные ссуды из казны, младшее придворное звание камер-юнкера. Он не в силах был выносить унизительную зависимость. «…Я не должен был вступать в службу и, что ещё хуже, опутать себя денежными обязательствами… Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога». «Независимость и самоуважение» — эти понятия были для Пушкина основополагающими жизненными принципами.
Не рассчитывая больше «направить его перо и его речи», поэта держали на привязи, не спускали с него глаз. Даже переписку с женой вскрывали. «Пожалуйста не требуй от меня нежных, любовных писем,— просил он уехавшую на лето с детьми Наталью Николаевну,— мысль, что мои распечатывают и прочитывают на почте, в полиции и так далее — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выйду, тогда переписка нужна не будет». «Будь осторожна…— предупреждал он жену,— вероятно, и твои письма распечатывают». И иронически прибавлял: «Этого требует Государственная безопасность».
В 1834 году отставку ему не дали. Вернее, дали так, что он не смог её принять. Бенкендорф ответил, что его императорское величество никого против воли не удерживает, но что пользоваться архивами могут лишь люди служащие.
Встревоженный Жуковский писал Пушкину: «Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперёд, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил всё, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: нельзя ли этого поправить? — Почему же нельзя? — ответил он.— Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае всё между нами кончено».
Даже Жуковский называл его действия глупостью[285]. Царь недвусмысленно угрожал. И всё же Пушкин не оставлял своего намерения хоть на время переселиться в Михайловское. Летом 1835 года он снова обращается к Бенкендорфу, прося предоставить ему отпуск на три-четыре года. «У меня нет состояния… До сих пор я жил только своим трудом… В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие… Нынче я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают мен